Александр Зеленов - Призвание

Старый художник достал из шкафа папку с рисунками, стал развязывать лямки.

Они тесно сгрудились возле (Серов был одним из любимых), смотрели, притихнув, во все глаза.

Каждый рисунок был бережно переложен рисовой тонкой бумагой. Не верилось даже, что эти рисунки сделаны были рукой самого Серова. А старый художник рассказывал им о нем. О нем, о братьях Коровиных и о том, что русскому искусству, как никакому другому, везло почему-то на двойников. Кроме братьев Коровиных было в нем двое братьев Маковских — Константин и Владимир, Васнецовых два брата — Аполлинарий и Виктор. Виктора знали, часто встречались с ним мастера-таличане, когда тот расписывал стены Владимирского собора в Киеве. Двое было и Клодтов — один из них скульптор, автор известных коней на Аничковом, другой — пейзажист. Двое Орловских, один тоже скульптор, другой — живописец и рисовальщик. Щедриных было двое — скульптор и пейзажист. По двое было художников Уткиных, Чернецовых, Чецких и Тебеньковых, а Сорокиных — тех даже трое, три брата, среди них Евграф Сорокин, знаменитый, тот рисовальщик, о котором еще при жизни ходили легенды…

— Может, и Левитанов двое? — съехидничал Митька, распахивая в глуповатой ухмылке свой металлический рот.

Старый художник взглянул на него серьезно:

— А что же вы видите тут невозможного? Вы знаете одного Левитана, а я вот знавал двоих…

— Вто’ой Левитан — это дикто’ на ’адио! — не удержался, решил поострить и Слипчук.

Пропустив его шпильку мимо ушей, Норин сказал, что Левитанов-художников было действительно двое, два брата. Один — Исаак, пейзажист, которого знают все, а другой был жанрист, старший брат Исаака, и звали его Адольфом. Оба учились в московском Училище живописи, в мастерской у Саврасова. Старший, Адольф, был известен в Училище под именем Левитана-первого, а Исаак — Левитана-второго.

Исаак умер рано. А старший, Адольф, прожил долгую жизнь и умер совсем недавно, несколько лет назад. Он пережил младшего брата на целых тридцать три года, а так и остался безвестным…

Рассказ произвел впечатление. Два Левитана… Надо же так! Старый художник меж тем полез под диван и принялся вытаскивать из-под него почерневшие доски с изображением святых. Показывал им иконы, называя одну за другой, писем ростово-суздальского, ярославского, костромского, псковского, школ тверской и московской царской; оглаживал бережно и любовно широкой крестьянской ладонью края почерневших досок, любуясь тонкостью кисти, их золотисто-коричневым колоритом.

Сашку давно уже мучил вопрос, почему на уроках рисунка и живописи их обучают стилю реальному, а на уроках талицкого искусства — другому, условному, который им непонятен. Может, правильно делают в мастерских, что заставляют всех мастеров писать только в стиле реальном?..

Поколебавшись, он задал этот вопрос.

Старый художник остро взглянул на него из-под лохматых бровей, заговорил горячо.

Нет, он сказал, не только неправильно, а глубоко ошибочно. Все эти требования стиля «реального» идут от невежества, от непонимания самой природы талицкого искусства. Ведь таличане — не станковисты, нет; таличане — «вещевики», их искусство декоративное, прикладное, в котором именно форма вещи, ее поверхность диктуют художнику часто и тему, и композицию, как воплотить свой замысел. Это искусство имеет свои законы, которые нарушать нельзя. А между тем нарушают, хотят подменить одни законы, законы искусства декоративного, прикладного, канонами станковой живописи…

— Я выражаюсь понятно? — спросил их Норин.

— Понятно, понятно!..

И он продолжал говорить, что разницу эту хорошо понимал профессор Бокшанский, первый наставник талицких мастеров, который великолепно знал иконопись, искусство Древней Руси. Он первый им дал верное направление, дал новое содержание, направил на истинный путь, это искусство во многом ему обязано своей мировой славой…

— А где он теперь, тот профессор? — спросил Казаровский.

Старик помолчал, насупясь, потом уронил:

— Умер недавно.

— Сам умер? — спросил глупо Митька.

Норин взглянул на него и ничего не сказал.

Второкурсники попросили его рассказать об Училище живописи. Он поерошил крестьянской своей пятерней седину: а чего рассказывать? Что было — всего не расскажешь. Было в учении их в те годы немало тяжелого, но и хорошее было. Плохое с годами забылось, а вот хорошее помнится. И особенно памятна общая атмосфера. Старые мастера, начиная с Перова, не стыдились работать вместе с учениками. Сам Василий Григорьевич относился к ученикам дружески, доверительно, хотел, чтобы они не питали к учителям подобострастия, страха, а уважали, ценили бы их за советы, за опыт и относились к этим советам вдумчиво и сознательно.

Это со временем стало традицией. Ведь и сам рисовальный класс, с которого повело начало свое Училище, начинался тем, что все рисовали вместе — художники, любители, преподаватели, ученики. Царил некий общий возвышенный дух, преданность делу, искусству, отношения имели вид общего братства, которое все старались поддерживать. Ученик в нем чувствовал себя не робким подражателем учителей, а продолжателем их и последователем. Это был коллектив художников двух поколений — старших и младших. Они-то и проложили путь к реализму, к искусству великому…

— А скажите, я все хочу узнать… Сав’асов — это ве’но, что он алкоголиком был? — встрял вдруг, перебивая художника, Гошка.

Норин, взглянув на него, тяжело засопел.

— А вы думали как… Что в Училище были одни только ангелы? Там были люди, живые люди! И времена тяжелейшие!.. Знаете, как в те годы было трудно учиться? Не каждый мог выдержать. Девять десятых учеников туберкулезом болели — это вам как?.. Девяносто из ста!.. Это вы понимаете?

Притворно вздохнув, Гошка отвел глаза.

Старый художник спросил, не принес ли кто из ребят и свои работы, и попросил не стесняться, не скромничать.

Несколько человек поднялись и из-под кучи одежи стали вытаскивать папки.

— Ну-ко, ну-ко… — говорил между тем старый Норин, изучающе щурясь и рукой относя подальше от глаз чей-то этюд. — А ведь неплохо у вас получилось, ей-богу неплохо!..

Суржиков, автор этюда, проговорил еле слышно, стеснительно опуская девичьи ресницы:

— А вот Гапоненке не понравилось, говорит, что плохой…

— Это как… Почему?

— Говорит, нет идеи.

— Для него есть идея, когда скотный двор нарисуешь… Новый! — вырвалось зло у Сашки.

Норин же между тем продолжал восхищаться этюдом: есть настроение, переживание, а это в искусстве — многое.

— А то вот заладят: «идея, идея!» Думают, есть «идея» — значит, есть всё… Да чепуха!

— Вы что же… п’отив идейности? — вкрадчивым голосом осведомился Слипчук.