Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— В уши вода. Ой… умираю…

Юнашев, выйдя на берег, тряс побледневшего Колю за плечи.

— Это, когда учат плавать, завсегда так, — сказал Василий Княжев. — Меня-то учили — прямо на глубину пустили да сказали: «Черт с ним, пускай потонет». Это, конечно, не господа, так я нахлебался воды, а выплыл. А где? На Москва-реке тоже, на барке, против шпитального дому. Выпивши, конечно, товарищи-рыболовы бросили с барки. Так глубина какая! Как это Бог спас, под барку не попал… А что? Надо, вижу, спасибо сказать. Без вина бы пропал, а оно внутри-то, может, себя тоже спасало. Есть в ём жизнь. Пьяному море по колена, Бог бережет…

Под большим вязом, у накрытого скатертью стола, сели мы на лавочках после купанья. Лодочник принес самовар и поставил на стол. От самовара вился дымок, пахло еловыми шишками.

Хорош чай с крыжовенным вареньем.

Разносчик с лотком предлагал нам калачи, колбасу с чесноком, белорыбицу, балык.

Юнашев недовольно смотрел на разносчика и мрачно сказал:

— Не надо соленого, обопьемся.

Мы после купанья, действительно, выдули весь самовар. А поодаль, под большими деревьями парка, на травке, сидели дачники и посматривали в нашу сторону. Дожидались: не запоет ли тенор.

С купанья отправились к Юнашеву. Он отпер дверь ключом, и мы вошли. На столе, посреди комнаты, стояли пустые крынки молока, грязный стакан, лежали черствые объедки хлеба. Пол был сплошь засыпан билетами тотализатора.

Юнашев стал наскоро убирать со стола. Видимо, прислуги у него не было.

В другой комнате была видна неубранная постель. На полу тоже валялись билеты тотализатора, а сбоку — маленькие разорванные женские туфли с голубыми бантиками.

Юнашев искоса посмотрел на нас и сказал:

— Я на завтра лошадку знаю, — пятьдесят за десятку дадут.

Мы с Колей предложили ему по десяти рублей взаймы. Тенор ожил и повеселел.

— Вот если на третий заезд рискнуть на жокея, то тоже наверняка взять можно.

— Сколько время-то? — спросил Коля, посмотрев на часы. — Не пора ли в Москву?

— Едем! — обрадовался Юнашев.

На другой день к вечеру мы опять поехали в Кунцево купаться.

Когда ехали на извозчике по Тверской, увидели идущего пешком навстречу Юнашева. Остановились и окликнули его. Он быстро подошел к нам.

— Ну что, как лошадка? — спросил его приятель Коля.

— Вообразите, — сказал он в волнении, — без хлыста, подлец, ехал! Полголовы проиграл, мошенник!

Во всей фигуре Юнашева было возмущение.

— Бог с ним, Николай Петрович, — сказал я. — Едем купаться. Жара ведь. Пообедаем на станции.

Он примостился с нами на извозчике…

На станции за столом мы спросили окрошку. Юнашев отказывался есть.

— Не хочу, — сказал он, — жара…

И, наклонившись, сказал мне тихо:

— Вот что, дайте-ка пятерку: завтра верная трехлетка…

Я вздохнул и потянулся за кошельком.

Юнашев мгновенно оживился. А получив от меня тихонько в руку пять рублей, добродушно улыбнулся, сказал: «До свиду!» — и ушел…

Утро. В окно моей деревенской мастерской я увидел, что на больших березах сада появились желтые листья, и грусть вошла в душу. Август — август. Скоро осень. Пролетело лето незаметно. Наступят дни ненастные. Улетят скворцы, малиновки из сада моего, улетит и иволга. И гнездо горлинки на террасе дома моего уже пусто.

Как грустно расставаться со всем тем, что любил, чему радовалась душа!

Приятели мои, охотники, понемножку встают: устали вчера на охоте. Идут к речке умываться. Вернулись, все на террасе, стол, самовар, горячие оладьи, пирожки с капустой, грибами. Говорю им:

— Вот гнездо горлинки в углу. Вывела детей и улетела. А как, бывало, курлыкала ласково. Грустно вспоминать.

— У меня, брат, не горлинка, а бабы все разлетелись. Уж вот курлыкали до чего! Я им сдуру всем верил, — сказал приятель Коля Курин, кушая пирожок и запивая чаем.

— А я вот не верил им ни одной, и они мне не верили, а все целы, не разлетаются. А я сам с утра думаю — куда бы сегодня улететь, — смеясь, говорил другой приятель мой, Василий Сергеевич.

— А странно все же, — сказал, медленно наливая сливки из молочника в стакан, доктор Иван Иванович. — С утра вы какую-то аморальщину несете. Вроде как турки какие-то. Что же у вас, гаремы, что ли? Ведь это что же такое? Понять трудно.

— Ишь ты, смотрите, Ванька-то себя каким показывает! Кто я?! Моралист! А ты вот скажи — отчего у тебя левая бака короче стала?

Доктор Иван Иванович смотрел белыми глазами как-то в пространство — потом сказал:

— Да, странно. У одного все разбежались, у другого все целы. Это что ж — хлыстовщина какая-то? А баки короче, вы думаете, что жена укоротила? Нет! простите. Я спиртовку разводил, и она вспыхнула, только и всего.

— Вот и врешь, — засмеялся приятель Вася. — Сам рассказывал, что тебе какая-то истеричка вцепилась в баку и тебе наскоро отрезать пришлось. Забыл?

— Эк, хватил! Это было когда? Запрошлый год. И совсем не истеричка, а одна пациентка была влюблена в меня, а я не желал. Так вот она со зла, было это самое. Я уж тут ни при чем. И все оттого, что я на нее не с вожделением смотрел. И смотри я с вожделением, этого бы не было.

— Вы послушайте, — говорит мне, смеясь, Василий Сергеевич. — Слышите? Ванька знает, как с вожделением смотреть. А? И что только врет! Это он — с вожделением: глаза белые, как у галки. Вожделение! Это вот Николай — у него глаза черные, пенсне. Он и всегда с вожделением смотрит на них на всех: думает — не поддудит ли?

— Ух, брат, — перебил его, оживясь, Коля. — На днях я брюнетку видел в кружке — певица. Вот брюнетка! Закачаешься! Косища — вот как это бревно.

— Я знаю — кто. Да у нее рука в плече вдвое толще тебя. Она на тебя и не посмотрит.

— Ну нет, позволь! Извиняюсь, — протестовал Коля. — Она меня в Крым звала. Да-с! Извиняюсь.

— «Звала, звала», — передразнил его Вася, — а сам говоришь — все твои эти самые разлетались?

— Да, — сказал грустно Коля. — Очень, брат, они легкомысленны: морали, брат, мало. Это верно. Иван Иванович говорит: «морали нет» — пропала мораль!

— Вы подумайте, что делается, — сказал приятель Вася. — Колька о морали говорит! А? А что такое мораль? Ну, скажи-ка!

— То есть позволь! Я-то университет кончил, ты бы мог и не спрашивать меня: я-то знаю, что такое мораль. Я диссертацию, брат…

— Постой, — перебил его Вася. — Ну вот кончил университет, а что такое мораль, не знаешь!

— То есть как это — не знаю! Позвольте! Мораль — это, прежде всего, субъективное понятие, а во-вторых — априори, — понятие относительное.

— Вот видите, не знает! Начинает завираться. Разные это штуки ученые: «относительное понятие, априори…». А что такое мораль — ни в зуб не знает!