Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Странно. Ничего вы не знаете, — волновался Василий Сергеевич. — Во-первых, из лошадей делают столярный клей, из смолы — деготь, а из рыбы — клей и визигу. Не из нашей рыбы: плотвы и окуней, конечно, — а из китов, акул, моржей…

— Постой. Вася, ведь морж-то не рыба, — говорю я.

— Все равно, извините. Все равно-с. Вроде. А морская корова, по-вашему, не рыба? У ней хвост — рыбий.

— Ну, это ерунда, — сказал Коля.

— Вздор говорите, потому что вы не проходили ихтиологию. Вот вы — охотники, рыболовы, а ничего не знаете…

— Ихтиологии, говоришь, не знаем? — прищурившись, спросил Вася. — А ты копченого сига ел?

— Конечно, ел.

— Отчего у него палка внутри вставлена?

Коля, мигая, молчал. И, подумав, медленно сказал:

— Действительно, у него палка внутри есть, а зачем — неизвестно.

— Нет, известно. Если бы тебя коптить, что бы ты делал?

— То есть позвольте, как же это, меня коптить, я же не рыба.

— Это все равно. Если бы тебя коптили — ты бы вертелся, тебе бы не нравилось… Вот в тебя бы и вставили палку — не вертись. Понял, ты, ихтиолух.

— До чего глупо и пошло, — сказал серьезно Павел Александрович.

— Позвольте, позвольте, — обиженно возражал приятель Коля, — во-первых, не ихтиолух, а ихтиолог, а во-вторых, ихтиология этими вопросами не занимается.

— Нет-с? Хорошо, посмотрим, — горячился Василий Сергеевич. — Ну-ка, скажи, ихтиолух, где копчушки ловятся?

— Копчушки? — задумался Коля. — На Волге.

— Ну, а навага? — не унимался Вася.

— Навага, навага… Постой. Тоже на Волге.

— Вот и врешь… На Белом море.

— Но я же не обязан знать — где что ловится, об этом в ихтиологии не говорится…

— А где шпроты ловятся?

Коля молчал.

— А миноги?

— Миноги, брат, — это не рыба.

— Как — не рыба? А что же? Вот — не знаешь! А мымра?..

— Постой, постой, — задумался Коля. — Это, брат, в море.

— А ты ее ел?

— Конечно, ел.

— А где ел-то?

— В Петербурге, у Лейнера, и в Москве — в «Праге».

— Никогда не ел мымру, — сказал Тучков. — Вообще, странно. Мы так много едим всего, а что — мы, в сущности, не знаем.

— Мымра — это не рыба, — сказал Караулов. — Совсем нет такой рыбы. Мымра — это птица…

— Эвона, глядите-ка, чтó уток-то летит, — вдруг крикнул Герасим. — Знать, с Ватутина озера.

Все сразу забыли об ихтиологии и подняли головы кверху.

— Что ж, идем туда, — заторопились мы.

— Вот жара маленько свалит, и пойдем, — лениво сказал Герасим.

Тихо было Вашутино озеро.

На зеркальной поверхности, через камыши, мы увидели вдали большие стаи сидящих уток. На отлогом песчаном берегу лежал старый челн.

Мы сдвинули челн с песка на воду, но никто не решался ехать в нем по озеру.

Павел Александрович, ничего не говоря, смело залез в челн.

— Ну-ка, дай-ка, Вася, кол. Вон лежит.

Василий Сергеевич взял у куста на берегу большой кол, сам тоже залез в челн и подал кол Павлу. Тот живо оттолкнулся от берега. Челн быстро двинулся по серебряной глади озера. И вдруг опустился вниз.

Оба приятели наши пропали в воде и вскоре вновь показались на поверхности, барахтаясь и отплевываясь.

— Это ж не шутки! — кричал во все горло Василий Сергеевич.

На озере от крика поднялись утки.

— А здесь глубоко, — сказал Герасим, глядя на барахтающихся приятелей, и начал раздеваться.

— Плывите к берегу, — кричали мы.

— Трудно в сапогах-то, — сказал Герасим и бросился в воду.

Подплыв к Василию Сергеевичу, он схватил его за мокрую куртку и поплыл с ним к берегу. Тучков ухватился за край челна и, медленно гребя одной рукой, тоже приближался к нам.

Приятель Вася с испуганным лицом стоял по пояс в воде близ берега и говорил, глядя на нас:

— Благодарю вас, угостили… В одежде-то не поплывешь.

Павлу Александровичу вода доходила до горла. Он стоял рядом с челном и, смеясь, говорил:

— Недурно. Тону, хочу плыть, а меня кто-то за ноги держит. Забавная история.

Утки, кружась над озером, летели на нас.

Голый Герасим схватил ружье и присел к кустам. Раздался выстрел Караулова…

— Батюшки, — возопил вдруг Василий Сергеевич. — Ружье-то в воде осталось.

— Ахти, беда какая! — огорчился Герасим.

Все решили раздеться и по очереди стали прыгать в воду — ныряли, ища на дне ружье. Но, сколько ни искали, — ружья не было…

Уже вечерело. Герасим развел огромный костер. Сушили платье «утопленников». Пили чай, выпили весь коньяк — по случаю «утопления». Решили остаться у костра до света и утром опять доставать ружье.

Вдали, на берегу озера, раздался выстрел; из-за кустов показался Коля. Никто раньше в суматохе не обратил внимания, что его не было.

Подходя к нам, он поднял руку, показывая застреленного большого кулика. В другой руке он держал ружье Василия Сергеевича — ружье, которое так долго искали в воде.

— Ах ты чертова визига! — закричал Василий Сергеевич. — Где же ты ружье-то взял?

— Ты ведь без ружья поехал на озеро. А тут я увидел, что кулик сел на отмели. Я ружье взял и пошел. Вот и кулик.

Василий Сергеевич вдруг расхохотался.

— Как глупо! Как все глупо… Вот уж действительно ихтиолух!

Наступили дождливые дни. Из-за забора московских улиц выглядывают поредевшие сады. Кое-где в сумерках приветливо в окнах особняков мерцает огонек. Моросит дождик.

Мне кажется, в этих окнах, около сада, такая счастливая жизнь!

Лениво подметает с мостовой дворник обильно опавшие осенние листья.

Я еду в Сущево, домой, с вечернего класса. Фонарщик, подставляя лестницу, зажигает уличные фонари.

Тоскливо на площади в Сущеве. Стоит пожарная часть, желтая, с большими сараями.

Вхожу в деревянные ворота дома, в мезонине которого я живу.

В комнате за столом сидят мои товарищи: Светославский, Левитан и Андрюша Мельников, сын писателя Андрея Печерского.

— Что ты опоздал? — спрашивают они.

— Да вот, — говорю, — шел, смотрел на оголенные деревья… Как тосклива осень! Как одиноко и грустно, — щемит сердце.

— Я не люблю город, — сказал Левитан, — а в Останкине дубовая роща и липовый парк… Какие мотивы! Вот где тоска настоящая. Больше всего я люблю эту печаль. Грязные синие дороги, унылую темную избу…

Левитан отворил окно.

— Сегодня тепло… Посмотрите, этот сад за забором, какая красота. Это надо почувствовать.

В тихом осеннем сумраке, вдали, из острога, донеслось пение арестантов:

Что-то грустное было в этой песне.

— Поют, — сказал Левитан. — Несчастные люди, они не виноваты.