Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

На террасе появляется Ленька, заспанный, озабоченный. Щека у него перевязана шерстяным платком.

— Что с тобой? — спрашиваю. — Откуда ты явился?

— У Феоктиста ночевал, — медленно процедил Ленька, — всю ночь не спал. Зубы болят. Вчера меня Павел Александрович с Герасимом чисто собаку по болоту гоняли. «Заводи!» — кричат. Я забегал на лужи, в болото, на заводины, вода выше колена, в ладоши хлопал, уток на них гонял. Знать, простудился. А теперь опять ругать будут. Их в пять часов утра будить, а я проспал.

— Теперь уж девять, — сказал дедушка.

— Ленька, — сказал я, — ступай разбуди Павла Александровича и всех и скажи: «Пять часов, гуси летят» — и уходи.

На террасу Дарья подает самовар, горячие оладьи. Тетушка Афросинья несет большой пирог с груздями, завернутый в салфетку.

Осенью воздух прозрачен, свежо. Дышишь, как будто в тебя что-то льется. Пахнет осенним листом. И так бодро чувствуешь себя.

Павел Александрович первый выходит на террасу. Выпучив глаза, смотрит на нас. Проходит мимо, идет в коридор, умывается. Умываясь, слышит — на кухне часы бьют десять. Возвращается на террасу и, вытирая лицо полотенцем, говорит:

— Благодарю вас: десять часов. Гуси летят!..

Он оборачивается к Леньке и брезгливо говорит:

— Что с вами? Вы, кажется, того — нездоровы?

— Постой, Павел Александрович, — вступаюсь я. — Что же это вы с Герасимом вздумали гонять Леньку по болоту? Вот он простудился.

— Кто его гонял? Сам лезет. Вперед норовит с ружьем. Собаки-то нет, так в ладоши хлопает. Выгоняет. А они на нас летят. Сам выдумал.

Я сказал Леньке, чтобы заварил шалфей и полоскал зубы.

На террасе показался Юрий Сергеевич, лицо, как шар, сердитое. Открыв круглый ротик, он пробурчал:

— С какой стати в такую рань будите? Обалдели с вашими охотами! Я теперь буду спать один.

Юрий тоже пошел умываться.

Василий Сергеевич прошел террасой, не сказав ни слова.

А умываясь, зычно кричал:

— Какие пять часов! Протри бельмы! Десять часов!

Выпив чаю с оладьями, приятели успокоились. Но Василий Сергеевич был мрачен и задумчив.

— Что такое? — вопросительно сказал он. — Вчера у лесника, знаете, непонятно… Какие-то у него всегда люди особенные. Этот странник, такой маленький. Глазки черные, вчера позвал меня на крыльцо и говорит, грозя пальцем:

— Вот что, молодец, на силу свою не надейся, весел больно — все пустое, но жить надо так, чтобы быть готовым к оному.

— Вот какой сукин сын — я всю ночь не спал. Что это значит: «быть готовым к оному»? Я его хотел спросить, к чему «оному», а он ушел. Я спрашиваю лесника, а он говорит: «Ушел». — «Куда ушел?» — «А кто его знает — совсем ушел». — «А кто он такой?» — спрашиваю. «Просто странник прохожий. Он спрашивал про тебя — кто этот ражий парень, богат, знать». Вот, не угодно ли? Вот теперь подите один, половите рыбку на Глубоких Ямах.

— Это верно, — сказал Павел Александрович, — этот чернявый странник мне тоже сказал: «Черный глаз — веселит душу, смирение имай, не гляди на оных». Что это значит? Я спрашивал его: «На кого не гляди?» — «Чего, — говорит, — спрашиваешь — сам знаешь». Я тоже думал ночью — что такое?

— Странный человек, — сказал, в свою очередь, и Юрий, — выпили с ним по рюмке анисовки, закусываем маринованными грибками, а он мне на ухо говорит: «В семействе расщелина, а в животе — трещина». Что это за ерунда? Какая же у меня трещина в животе?

И Юрий щупал свой огромный живот.

— Неприятный человечек. Ерунда, а вносит какое-то сомнение.

Приятель Вася собирал удочки, чтобы идти на Глубокие Ямы, спрашивал у Леньки, где пузыри, которые были у меня раньше, когда Колю учили плавать.

Ленька нашел пузыри в сарае. Василий Сергеич взял с собой револьвер, палку мою с копьем от художественного зонтика, топор, ружье и пошел ловить рыбу. Я пошел с ним.

— Зачем ты, Вася, пузыри взял? Купаться уж теперь холодно.

— Зачем взял? Затем. Я на лодке встану посредине омута. «Будь всегда готов к оному». Черт его знает, может, он и вправду прорицатель. Сделается течь в лодке, не заметишь — и пошел ко дну. Я ведь в высоких сапогах — не выплывешь.

Вася пристраивался на лодке посреди омута — привязал себе веревками сзади пузыри, как крылья. Закидывая удочки, крючком задел за пузырь. Пузырь выпустил воздух.

— Вот видите, начинается! — побледнев, закричал он и повернул лодку к берегу.

В октябре месяце, в Москве, пришел я на Трубную площадь, где жил Василий Сергеевич. Снаружи у подъезда стоял извозчик, в котором сидела, в голубой шляпе, дама с красным лицом.

Извозчик вынес из подъезда корзину и поставил на козлы.

Я прошел в подъезд и увидел, как с лестницы второго этажа летела корзинка, картонка с шляпой, чемодан. А наверху, на площадке, стоял бедный Василий Сергеич. Рот у него был дудкой.

Я обошел корзинку и поднялся к нему. Он, взволнованный, вошел со мной в свою квартиру.

— Вот видите, что делается, — кричал Вася. — Благодарю вас. Хороша. Приезжаю-с — письмецо. Вот оно, — он вынул из кармана письмо и положил опять. — Лечиться в Крым ездила, с любовником, а я плати. И кто мог знать!

— Как кто? А помнишь ты того — у лесника сказал тебе: «Все сие пустота, но надо жить так, чтобы всегда быть готовым к оному».

Вася глядел на меня, открыв рот, и сказал:

— Кудесник!

Были два приятеля, два беженца из России. Один был чиновником в генеральском чине, другой — тоже чиновник, но не в генеральском чине. Были они ровесники, служили в Петербурге, но там друг друга не знали.

За границей, в Париже, их свела судьба. Пословица говорит: «Судьба индейка, а жизнь копейка». И эта судьба связала их дружбой. Оба они были в огорчении: одновременно потеряли жен — те от них убежали. И нашли эти милые жены себе других мужей.

Оба наши чиновника сначала пришли в недоумение, но потом посмотрели на дело мудро. Посидели оба в бистро, выпили изрядно аперитивов и решили:

— Что ж делать. Ушли и ушли. Не от одних нас уходят. Любят — уходят, такой уж народ. В них чувство играет. А чувство прежде всего.

Вот это самое горе и сдружило обоих бывших чиновников, Петра Васильевича с Василием Петровичем.

— Да, — говорит Василий Петрович другому чиновнику, Петру Васильевичу, — моя жена Анна Григорьевна была несколько толстовка… И я это чувствовал. Прекрасная женщина, ничего не могу сказать. Но поглядывала в сторону, с самого начала поглядывала.

— Да-с! — вздыхает Петр Васильевич. — И моя Наталья Ивановна была, ваше превосходительство, прекрасная женщина, но понять ее тоже трудно. Больше в молчании проводила время. Молчальница была. Придешь, бывало, со службы, поговорить охота, а она отмалчивается.