Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

И обе подруги приехали к Марье Петровне смотреть, как проводится пассивная оборона своими средствами, по совету Бориса Абрамыча.

Квартира Марьи Петровны помещалась в третьем этаже большого дома. Позвонили.

Отворила дверь старушка, которую звали Валенька. Марья Петровна спросила:

— Валенька, дома ли Илья Семеныч?

— Дома, — кротко ответила Валенька и всплакнула.

В квартире было темно. Марья Петровна зажгла электричество. В коридоре пахло клеем, валялись куски бумаги, лежали большие малярные кисти, беспорядок.

Когда же вошли в комнату к Марье Петровне и зажгли электричество, то увидели невероятное сооружение, окна заклеены черной бумагой, постель — посреди комнаты. И пятнами высыхающий потолок, выкрашенный бледно-синей краской.

— Господи, что же это? — вскрикнула Марья Петровна. — Зачем потолок-то синей краской красить?

— А затем, сударыня, — раздался голос Ильи Семеныча из-под постели, — что, может быть, целый год вам не придется высунуть голову за окошко, чтобы взглянуть на небо, на свет Божий. А высунете голову, бомбовоз вас по голове бомбой — жиг! А здесь будете отсиживаться, посматривать на потолок — все-таки вроде неба. Душа-то ведь требует тоже пищи духовной. Без неба не проживешь.

— Илья Семеныч, — сказала Пелагея Васильевна, — неужто уж так и выйти будет нельзя? Ну, пусть бы к портнихе или на рынок?

— Эх вы, ну какие рынки! Какие, сударыня, рынки в Мадриде? А ведь вот уж год сидят так.

— Да что же вы-то, дорогой, залезли под кровать? Ведь ничего еще нет.

— «Нет! Нет!» Каждую минуту может быть. Нужно убежище устроить! Бомба пробьет потолок вот здесь, около, пробьет пол, летит ниже — ничего. А вот здесь, надо мной, прямо попадет в ванну, пробьет ванну, мраморную доску на комоде… А в комоде — крепости.

— Да что вы, Илья Семеныч, что с вами! — вскрикнула жена. — Какие крепости?

— Купчие крепости, сударыня, купчие. От усадьбы, от имений. И портреты всех знакомых, родственников. Бумага толстая, пергаменты. Вот их-то, пожалуй, бомба и не прошибет, застрянет, голубушка. А потом, в нижних ящиках, письма ваши ко мне, когда вы девицей переписывались со мной. Их три ящика, всё любовные письма — ах, и жизнь была в России!.. Нет, у меня все рассчитано. Щели заклеены — газ не проникнет. Сода запасена. Кстати, ее от изжоги принимаю. Все предусмотрено, не беспокойтесь.

— Уж, по-моему, лучше умереть, чем так жить, — сказала жена.

— Да-с, а вы забыли, как в Мариуполе три недели в погребе сидели? А потом двенадцать верст на животе под тальником ползли, при большевиках? Забыли? Тогда жить хотелось? А у нас и есть нечего было. А теперь Гребенщиков запас на полгода делает. Рис, пшенная крупа, сухари, сухой компот. А вы все недовольны.

— Так лучше бы уехать куда-нибудь, подальше от города, в деревню, — сказала кротко супруга.

— Ну нет-с. Борис Абрамыч в Библии прочел: «Не выходи из осажденного города». Надо чувство иметь. Я чувствую и во сне видел, что будто я вышел и только подумал — зайду-ка в кафе, выпью кальвадосу, вдруг слышу: «трах!» — и чувствую, что я сразу — вдребезги. И по воздуху полетел. Нельзя сказать, что состояние приятное… Вы, женщины, вообще знать ничего не хотите, а потом жалуетесь.

— Господи, — сказала Пелагея Васильевна, — как бы мне уговорить Владимира Федоровича изоляцию сделать. А у него вино на уме. «Анжу, — говорит, — сухое — прекрасное средство против газов». А я пить не могу — у меня печень. И потом — невралгия…

В комнату вошел Гребенщиков, поздоровался с дамами и спросил:

— А где же Илья Семенович?

— Убежище устраиваю, — послышался из-под кровати голос Ильи Семеновича.

— Неплохо устроились, только все зря. Войны никакой не будет. Я чувствую. А во-вторых, мой фокстерьер Бобик — веселый и все с мячиком прыгает, сует мне в руку — играй с ним. Собаки знают вперед. В России, помню, при большевиках все собаки убежали и не шли к хозяевам на зов. Были несчастные, скучные. Они чувствовали ужас смуты, да-с. Войны не будет.

— Здравствуйте, — сказал, входя, Борис Абрамович и держа в руках газету. — А где Илья Семеныч?

— Я здесь, — ответил Остоушкин.

— Вылезайте, мир подписан…

Остоушкин как-то странно охнул и стал выбираться из-под кровати. Ванна зашаталась и вдруг рухнула наземь. Марья Петровна закричала:

— Что же это, мои новые туфли! Как глупо! Илья Семеныч, это просто безобразие — каблук отскочил! Что вы наделали? Голубушка, подумайте, туфли-то я только купила, сто пятьдесят франков, подумайте!..

Конец октября. Лес обнажился. В прозрачном воздухе осени, среди синеющей дали лесов, светлой точкой блестит церковка Нечаянной радости…

Теперь здесь, вдали от родины, не знаю почему, в эти дни я все вспоминаю эту маленькую каменную церковь, стоявшую отдельно от селений, окруженную погостом. Березы, липы, и среди них — могилы, деревянные ветхие кресты. Полуразвалившаяся загородка погоста. Протоптанные дорожки среди травы, по которым я проходил с охоты и всегда останавливался отдохнуть. Садился на бугор у кустов ивняка.

Помню, как летом в высокой траве трещали кузнечики. И какой мир и покой входили в душу.

С краю погоста была большая каменная плита. Старая, покрытая мхом.

Я с трудом разобрал надпись:

Все так просто, так мирно кругом…

И вот как-то, проходя с охоты и отдыхая на бугорке, я увидел на дорожке высокого старика в полинявшем картузе с кокардой.

Он остановился у могилы майора и долго стоял, наклонив голову. Потом опустился на колени, творя молитву. Помолившись, старик с трудом поднялся с колен. Сел на плиту. Вынул из кармана узелок. Из узелка достал черный хлеб, яичко, вареную картошку, соль и стал есть.

Потом опять встал на колени, помолился и пошел к выходу.

У калитки старик остановился, посмотрел на меня и спросил:

— Ну, как охота ваша?

— Плохо.

Он подошел ко мне, поздоровался и сел рядом.

Я спросил:

— Вы, должно быть, здешний?

— Да, здешний. Позвольте представиться — майор Ушаков.

Я с удивлением посмотрел на него.

— Вот здесь, внизу, за церковью, дом был, да давно сгорел. Пристройка-сторожка осталась в саду. Я тут и проживаю.

— Ваша фамилия здешняя. Я прочел здесь на могильной плите — «Ушаков», тоже майор. Он вам, верно, родственником приходится?

— Отец мой. А я тоже до майора дослужился. Провел Севастопольскую кампанию, да и в отставку. Вот и живу один. Никого у меня не осталось. Сестры были — всё прожили, и земли не осталось. В Питере кто-то есть — не знаю.