Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Павел Александрович встал из-за стола, надел пенсне и посмотрел внимательно в окно. За ним и другие встали из-за стола и стали смотреть в окно с таким видом, как будто в первый раз видели это болото.

Потом опять все сели, молча, за стол и продолжали пить чай.

— Это верно, — продолжал Герасим, — нипочем его не пройти. Там завсегда журавли выводятся, и волки тоже. Вот и теперь в ночь послухаем — выть будут.

Павел Александрович опять встал из-за стола, достал бинокль из чемодана и снова стал смотреть на болото.

— Вздор. Не может быть. Но странно, отчего же мы туда не ходили? Верно, что кочки, трясина, седой лесочек. Странно.

— А там самое тетеревье и белые куропатки. Поди-ка, возьми, — сказал Герасим.

— Удивленье, — глядя на всех, говорил Караулов. — Рядом, а не были… Чисто кто глаза отводит.

— Это в жизни бывает, и часто, — сказал я. — Я одного знал профессора, за границу ездил каждый год. Швейцарию всю пешком прошел. В Италии все достопримечательности осмотрел: собор Петра, Миланский собор, в Венеции жил, все записывал и всю жизнь только и рассказывал о путешествии за границу. Москвич, родился на Разгуляе, в доме отца. А я его спросил: «В Успенском соборе были?» Оказывается — не был.

— А я одного богатого москвича знаю, — сказал Сахновский, — фабриканта. У него в квартире фотографии всех знаменитых иностранных артисток. Сейчас он старый холостяк, миллионер. Все тужит, все мрачный. Мне говорил раз: «Теперь я вижу, какого я маху дал, кругом меня какие девушки русские были, — и начал считать такую-то и такую-то. — Все они замуж вышли. А я гонялся за этими далекими, — показал он на фотографии. — Какие колье дарил! А они на меня ноль внимания. За улыбки дарил. А те вот около были — не видел. Вот сижу один…»

После завтрака Павел Александрович надел высокие охотничьи сапоги и, никому не говоря, собрался один в моховое болото.

Тетушка Афросинья сказала ему, что «чиво-ничиво, болото и болото». Она туда ходит клюкву собирать, и показала ему клюкву в решете.

— И-и… — говорила, — клюквы там много, и волки есть, — она сама видала. — Только они здешние, смирные, никого не обижают. Пастух их часто видит. Они свои, боятся. Ежели они овцу нашу тронут, то вся деревня с вилами пойдет. Они знают. Изведут их.

Павел Александрович снарядился — взял с собой картечь, бинокль — и ушел один. Я у края сада стал писать этюд, а приятели отправились на реку ловить рыбу.

Через некоторое время я услышал на моховом болоте выстрел. Потом другой.

«Ишь ты, — подумал я, — должно быть, нашел что-нибудь».

А еще через несколько минут с болота донесся крик.

Я вскочил, побежал на край луга и увидел, как от стада бежал к болоту подпасок и что-то кричал.

— Ленька, — позвал я своего слугу, — поди-ка узнай, чего он кричит. Не Павел ли Александрович увяз?

Ленька побежал вниз через пашню к болоту.

Василий Сергеевич, возвращавшийся с рыбной ловли, показывая мне издали здорового налима, кричал:

— Вот уха-то какая…

— Вася, — крикнул я, — там, на болоте, Павел Александрович — не увяз ли?..

— Постой, я сейчас, — сказал Вася и пошел в дом.

С болота опять донесся крик.

— Вот они идут, — сказал Вася, подходя ко мне. — Вон, по озими… трое. Должно быть, Павел Александрович.

Тяжело поднявшись к нам на бугор, в калитке сада показался Павел — весь в грязи и тине. Ленька нес две куропатки.

— А ведь верно — не пройдешь, невозможно, — сказал Павел. — Не брось он мне кнутовища, и сейчас бы сидел. Выше пояса застрял. Вылезти самому никакой возможности.

Краснорожий подпасок ухмылялся.

— Я говорил — барин, не ходи, утопнешь… а потом, слышу, кричит.

— Хуже всего — пенсне потерял… — горевал Павел.

— Идем скорее, ведь ты простудишься. Надо Ивана Ивановича позвать. Растереть тебя водкой теплой.

С Павла стаскивали сапоги, поили горячим чаем с коньяком.

Доктор Иван Иванович из домашней аптечки достал порошок, всыпал в коньяк, добавил перцу и заставил Павла Александровича выпить эту бурду. После такого лекарства глаза у Павла завертелись колесом.

— Огонь! — кричал он. — Все горло сожгло. Что же ты, доктор?

— Не лезь в моховое болото. Давно надо понять, что такое Россия…

Герасим Дементьевич лукаво поглядел на меня и добавил:

— Без понятиев, это верно, пропасть можно…

Темная октябрьская ночь. Приятели мои все вышли на крыльцо моего деревянного дома. Тишина. Пахнет землей, сыростью и опавшими листьями.

— Ну и темь, — сказал приятель Вася. — Вот только там, далеко, в избе огонек отрадно светит.

— Как Ленька теперь со станции поедет?.. И поделом, сам виноват. Керосину в доме ни капли, лампу нельзя зажечь. Хорошо, что камин горит, а то сиди в темноте — жуть берет!..

— Ну и обалдуй же у вас этот Ленька, — сказал Караулов. — Я б его умыл как надо.

— Вот кто-то с фонарем идет, — заметил Юрий Сахновский.

Огонек приближался от ворот к дому и вдруг потух. Слышно было, как кто-то сказал в темноте: «Тьфу, мать честная, потухла…»

— Это, должно быть, Ленька, — сказал Караулов.

И опять наступила тишина. Слышно было, как чиркали вдали спичкой, и опять засветился огонек.

— Кто идет? — крикнул Василий Сергеевич.

— Я-то кто?

— Ты-то.

— Уа-а-а… — ответил воем идущий.

«Это не Ленька, — Герасим», — подумал я.

И вдруг сразу, в ответ на его вой, далеко, за моховым болотом, волки подхватили его звук и дружно завыли, все повышая и повышая, и сразу оборвали. Это было таинственно и жутко.

И опять потух огонек. Человек уже подходил к дому, — сапоги хлюпали по лужам.

У самого крыльца человек опять завыл, и дружно вдали ответили ему волки.

— Герасим, это ты? — позвал я.

Герасим подошел к нам, смеясь.

— Слыхали, молодые-то, как подвоешь, сразу отзываются. А ведь далече.

— Герасим, это ты, значит, огонек-то зажигал?

— Да как же. У Афросиньи лампочку взял. Говорят — вы без свету сидите.

— Что делать, сидим без света. Керосин вышел, — все Ленька.

— Постой, я сейчас самовар подбодрю. Как теперь Ленька-то с Феоктистом приедут, в этакую-то ночь? Афросинья сказала, что не поедут до утра. Воробьиная ночь. Беда ведь, как застанет ночь такая, — заблудишься… Да ежели еще ненастье, так прямо пропадай.

Вошли в дом. В камине трещал хворост. Освещал потолок и стены моей большой деревенской мастерской.

— Верно говорят, — сказал Сахновский, — с волками жить — по-волчьи выть.

— Неверно, вздор, — не соглашался Павел Александрович. — Прекрасно, душевно. Живем мы неплохо.

— Слышьте-ка, — сказал, входя, Герасим. — Чу! В кухне слышно в окно — кто-то у Некрасихи, знать, кричит. Это не Ленька ли?..

Опять мы вышли на крыльцо. Тишина, и вдруг вдали, под Ратухином, кто-то закричал… Протяжно и громко…