Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Вот за то, что ты рассказываешь, будешь всю ночь ходить с штуцером вокруг дома.

Из деревни пришла тетенька Афросинья. Поставила на стол ужин.

— Уехали Кинстинтин Лисеич, вам, поди, скушно, время-то не летнее, ночи долгие… Герасим-то хотел прийти, вам повадней будет, и по охоте он мастак. Хитрый мужик, умственный. Привык с господами-охотниками…

— Тетушка Афросинья, — спросил художник Виноградов, — что, ты видала когда Ступишина?

— Нет, где ж, он ведь давно помер. И-и-их, рассказывают, ну и барин же был! Сердит и здоров драться. Могила-то его тута, в саду, — вон, на краю. Вон Дарья по лету чернику собирала, а он из могилки-то ее рукой за юбку-то и ухвати!.. Вот она голосила!.. Насилу вырвалась. Он когда и живой-то был, так говорят — ни одну девку не пропустил. А я неча не видала. Слыхала в ночи, шла отселе, как он ругался: «Всех вас на конюшне запорю…» А не видала…

Наступила ночь.

Далеко за моховым болотом взошел мутный месяц.

Ленька у террасы надел на колья мокрые охотничьи сапоги Василия Сергеевича, чтобы проветрились.

— Днем, — говорил Василий Сергеевич, — заметьте, никогда этих рассказов не рассказывают, а всегда к ночи… И веришь! Вот сейчас до реки дойти не очень приятно.

— За рекой-то лес на сто четыре версты идет. Тут все есть, — сказал Ленька. — На Ремжу я ходил ночью-то — вот где правда страшно… Там омут и лес еловый по буграм. Там и днем-то ты идешь, а будто за тобой кто гонится. Оглянешься — никакого нет…

В завешанное окно кто-то постучал снаружи.

— Слышите? — сказал Виноградов. — Стучит…

Ленька отодвинул на окне занавеску, и приятели увидели, что кто-то прижался лбом к стеклу.

Оба взяли ружья.

Рожа исчезла. И почти тотчас же раздался стук в кухонную дверь.

— Вот смотрите — что делается!.. — закричал Василий Сергеевич.

— Кто тут? — спросил Василий Сергеевич.

— Сенька Поп.

— Не отворяйте, — сказал Виноградов.

Опять послышался стук, но снова в окно.

Художник Виноградов, приоткрыв занавеску, посмотрел вбок, в окно, и, побледнев, сказал:

— Посмотри-ка, Вася, — вон там, у террасы, кто-то кверх ногами ходит…

— Вот… Он уехал… Смотрите — что начинается…

Василий Сергеевич взял ружье и крикнул в коридоре:

— Я вот стрелять стану, тогда узнаете, какой Сенька Поп.

— Полно, Василий Сергеевич, ведь это, может, Герасим пришел. Он завсегда смеется.

— Нет, это не Герасим, — сказал мрачно Виноградов. — Может быть, это Ступишин. Ну его к черту, не надо отворять…

— Эй, кто дома-то, отворяй! — послышалось у крыльца.

— Да чего вы — ведь это Герасим! — уговаривала тетушка Афросинья и отодвинула засов на двери.

На пороге стоял, весело улыбаясь, Герасим и держал зайца в руках. Он лукаво посмотрел на стоящих с ружьями приятелей.

— Герасим, — обрадовался Василий Сергеевич. — А мы думали, кто…

— Чужой бы, так ведь Феб бы залаял, — сказал Герасим.

— На Ступишина-то собаки не лают… — глубокомысленно заметил Ленька.

— А Кинстинтина-то Лисеича нету?

— Уехал в Петербург, — сказали приятели.

— Герасим, а это вы смотрели и стучали в это окно? — спросил серьезно художник Виноградов.

— Нет, что вы, Сергей Арсентьич, — как же стучать-то? Ведь тут от земли высоко — не достанешь…

Оба приятеля, побледнев, посмотрели друг на друга.

— Вот чудно-то… — удивился Ленька.

— Вам показалось, — сказал Герасим.

Приятели оделись — идти смотреть на улицу — как это человек мог заглянуть в окно с земли и постучаться.

Сбоку окна, у желоба, стояла бочка. Ленька, вскочив на нее, посмотрел в окно и постучал.

— Разгадали… — засмеялся Герасим, — а вы что ж, и впрямь испугались?

— Вот какой Ступишин, — сказала тетушка Афросинья.

— Смотрите-ка, это кто? — закричал Василий Сергеевич.

Он прицелился, выстрелил и сказал:

— Не ходи кверх ногами!

Кол с сапогом упал.

— Что вы, Василий Сергеич, ведь это я ваши сапоги проветрить надел… — крикнул Ленька.

— Черт с вами, — ворчал Василий Сергеевич. — Ступишин… не поймешь, что у вас тут делается…

Проснулся утром, сразу в окно увидел — белым-бело. Крыши соседних домов покрыты снегом. Сухарева башня выделяется на сером, мутном небе.

Извозчики уж едут на санях по первопутку. Снегу выпало много.

Был 1917 год. Душа жила в тревоге. Тот уют, который был в России, уют теплого дома, друзей, семьи, вечеров — веселых, зимних — ушел из жизни. Мы все как-то сразу постарели и устали от речей, митингов и назойливости навязчивых глашатаев новой жизни. В счастье человека огромную роль играет чувство природы и ее поэзии. В российской смуте мы как-то потеряли это прекрасное чувство. Подумалось:

«Хорошо должно быть теперь в деревне».

И я, вставая и одеваясь, все смотрел в окно на снег.

Кто-то позвонил. Пришел приятель-рыболов Василий Княжев.

— С зимой вас.

— Василий, — сказал я, — вот я послал письмо в деревню, чтобы истопили дом. Проедем туда.

— А я и пришел сказать вам, что хорошо в деревне. В Москве-то что! Солдатья наперло. Подсолнушки грызут. Народ-то озлился, скушный…

Опять послышался звонок. Вошел приятель Павел Александрович. Входя, сказал:

— Едем. Пороша какая!

— Ну что, Павел? Давно тебя не видал.

— Ну что? Ерунда идет. Дурацкое дело — не хитрость. Едем. Там все-таки, в деревне, мерзости этой меньше. Зашел в Охотный к Громову — селедок нет, к Суворову — хотел белуги взять, а там только бутылочки с английской соей — больше ничего. Вчера по соседству со мной квартиру разграбили…

— Ах, до чего хорошо, снегу сколько навалило. Сразу зима стала. И до чего хорошо пахнет! — сказал, входя, Василий Сергеич. — Сады все инеем покрыло. Я ночью сегодня от Марьиной Рощи шел домой, от приятеля. Снег валил.

— А ты не боялся, Вася, ведь могли ограбить?

— Представь — не боялся. У меня рост такой. Меня как увидят — на другую сторону переходят. Опасаются — вдруг по башке хватит! А вот утром сегодня дворник говорит мне: «Товарищ Кузнецов, велели жильцов в доме описать, которая, значит, белая кость, а которая черная. А я что, конечно, смекаю — у кого какая кость. Только вот одно: писать я не умею».

— Это есть, — сказал Василий Княжев, — спрашивают, потому — черная кость на белую осерчала.

— А у тебя, Василий, какая кость? — спросил Василий Сергеич.

— Да ведь кто ее знает, я ведь из духовного звания. Отец дьячок был, от вина помер. Какая кость? Ведь это все одурь вошла. Кость и кость. У всех ровная. Вот я к вам надысь Константин Лисеич, в Школу на Мясницкую заходил. У вас там в классе шкелет стоит — так у его кость белая. А кто его знает, кто он был. Пашпорта, поди, у него нет, он ему ни к чему, шкелет и шкелет. Ему все едино. Вот что зима али лето — ничего, сердяга, не чувствует.