Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Константин Лисеич, — сказал, входя, Ленька, — тетенька Афросинья гуся резать не хочет. «Это мне, — говорит, — не подходит, и гуся жалко».

— Ну вот, — встрепенулся Юрий Сергеевич, — а обещали гуся с капустой. Значит, ау!..

— Так ты ступай и режь гуся, — сказал Василий Сергеевич.

— Ну нет, увольте.

— Иван Иванович, ты ведь тоже и хирург, ты и займись, — сказал Сахновский.

— Хирург. Вот я твое толстое брюхо, в случае болезни, разрежу не моргнув, а гуся резать отказываюсь.

— Ну, Павел Александрович, покажи нам свою храбрость, — сказал Юрий Сахновский.

— Вот если бы ты не был штафиркой, то за слова такие стоял бы передо мной у барьера.

Все приятели наотрез отказались резать гуся.

А Ленька сказал:

— Жалко гуся-то домашнего резать. Вот застрелить ежели…

Но и стрелять домашнего гуся никто не хотел.

Пошли смотреть на гуся.

— Тега, тега, — позвал гуся Ленька.

Большой жирный белый гусь шел по лужам от сарая, переваливаясь на желтых лапах.

— Хорош был бы с капустой… — задумчиво сказал Сахновский.

Гусь боком, подняв голову, осматривал приятеля. Потом, опустив голову, зашипел, когда Юрий хотел его погладить.

— Вот и охотники… — сказала тетенька Афросинья.

— Ш-ш… ш-ш… — махнула она фартуком на гуся. — Иди, а то и впрямь бы не съели.

— Его, конечно, зарезать можно, — сказал Герасим, — только такого гуся лучше на племя оставить. Ведь у нас зайцы на жаркое есть, чего еще…

— Заяц-то лучше гуся, — согласился Василий Сергеевич.

— И ладно, — сказал Герасим, неся из погреба зайца. — На войне человек человека не жалеет, а вот перед гусем все штафирками сделались. Куда! На баб жалуются! — засмеялся Герасим. — С бабой сладить не могут. А от бабы тоже польза и радость бывает. У нас угольщик Серега ослеп. Ну, значит, уголь жжет, смолье, — знать, от дыму-то и ослеп. В больнице полгода был. Ослеп — шабаш. Домой отправили. И вот сердит он стал. Цельный день ругается с женой, делать-то нечего. И то не так, и это не так, а в драку лезет. Авдотья-то, жена, не выдержала, его по башке вальком-то и ахнула. А он, как она его по башке-то ударила, сразу и прозрел. Вот ведь что. Вот, доктор Иван Иванович, вы слепых-то лечите ли так?

— Ну и лекарство… — засмеялся Василий Сергеевич.

— Таким средством радикальным вас бы попользовать не мешало, — сказал Иван Иванович. — Дурь-то из головы у вас бы повышибло.

— Эх, — вздохнул сторож моего дома, дедушка, покачав головой. — Все это через ненастье. Время скушное — дождь и дождь…

Многое в жизни зависит от случая.

Как сказать, счастье, что ли? Одному везет, другому — никак.

Так и говорят: «его величество случай».

Вот какой случай рассказал мне в моей молодости мой знакомый — дирижер частной оперы.

— Был я в Киеве, — начал он, — служил вторым дирижером в оперном театре. Был молод, только что окончил консерваторию.

Как-то рано утром, в девять часов, сам не зная почему, пошел в театр. Никого нет. Прошел в библиотеку. Разбираю ноты, партитуры. Приходит сторож и говорит мне:

— Приехали каких-то двое — директора спрашивают. Я говорю — его нет. Так кто ж тут есть, спрашивают. А я говорю, что пришел музыкант, что палочкой милитирует. Нам, говорят, очень нужно с ним переговорить.

Сошел я вниз. Посетители очень любезно со мной заговорили: о репертуаре и чем я дирижирую.

— Мы приехали из Москвы певцов послушать. Что же вы так рано здесь делаете?

— Да вот просматриваю оркестровые партии в библиотеке, смотрю, нет ли ошибок.

— Очень приятно познакомиться и поговорить с вами. Скажу откровенно, — сказал один, постарше, — нам нужен дирижер, и притом — человек серьезный. Дирижер у нас есть, но мы им не очень довольны. Сказать откровенно — человек легкомысленный, хотя и немолодой. Проходу артисткам не дает. Волокита. Не едет артистка с ним ужинать — он ей все мимо аккомпанирует или заглушает. Постоянные жалобы, слезы, сцены. Вообще, я того принципа, что ни режиссеры, ни дирижеры не должны иметь в театре личных симпатий… А то что же получается… Дайте нам, пожалуйста, ваш адрес, мы вам напишем.

Пришел я домой и думаю: «Неужто в Москву попаду?.. „Не ухаживай за артистками!“ Чудно…»

Через неделю получаю письмо с приглашением и условия контракта. Отвечаю согласием. Долго писал. А во сне видел: артистка мне глазки делает и ручкой поцелуй посылает. А я ей и кричу: «Оставьте меня в покое, убирайтесь к черту…» Неприятный сон, а директор руку мне жмет.

Приехал в Москву. Знакомлюсь с артистками. Одна — контральто, красивая, мне и говорит:

— Не можете ли приехать ко мне и пройти со мной партию?

— Неудобно, — сказал я, — на сцене можно утром, до репетиции.

— Ах, я не встаю так рано. Отчего же вы не можете ко мне приехать? В чем дело?

— Не могу.

— Как это странно…

Другая — сопрано, прехорошенькая.

— Не можете ли, — говорит, — маэстро, приехать ко мне утром или после спектакля?

— Не могу, — отвечаю. — Приезжайте утром в театр, на сцене пройдем.

— Это мне неудобно, — смеясь, сказала она.

А сама такая симпатичная…

Я подумал и говорю:

— Вот что. В ресторане «Континенталь», в отдельном кабинете, есть хорошее пианино. После спектакля приезжайте туда ужинать, я с вами там и займусь. Захватите клавир.

Сижу в «Континентале». Не знаю почему — но в сердце у меня: тик, тик, тик… Приходит. Заказал ужин. Очаровательна. Я с ней прохожу места ее партии. Все идет хорошо.

Вдруг слышу: в соседнем кабинете кто-то кашляет и говорит:

— Да, да… Вот что…

Голос директора. Я весь похолодел: «Ведь это черт знает что выйдет!..»

Моя гостья меня спрашивает:

— Что с вами?

— Подождите…

А сам смотрю в щелочку. Директор! Меня прямо в ноги ударило. Пропал!

А она поет…

— Замолчите, — шепчу, — директор!

Слышу — встали, уходят. «Слава Богу».

Приотворил дверь кабинета, смотрю — остановились у лестницы и смотрят на дверь нашего кабинета. Думаю: что делать?.. Позвонил. Пришел половой.

— Подай бутылку пива.

Принес откупоренную.

— Что это вы пиво? — спросила меня удивленно мое сопрано.

— Умоляю — помолчите…

— Принеси-ка, любезный, неоткупоренную бутылку.

Половой принес. Я сам откупорил пиво и стал жечь пробку на свече.

Моя гостья смотрела на меня с изумлением.

Я был бритый. Стал мазать черные усы и эспаньолку. Брови сделал широкие, черные.

— Что вы делаете! — всплеснула руками сопрано.

— Молчите, — говорю, — а то я пропал. И отвернитесь. Я спасаю честь женщины.

Я перевернул фрак — подкладка атласная — и надел наизнанку. Фалды фрака запихал в брюки. Красненьким шарфиком сопрано перевязал себе шею. Волосы разлохматил.

— Посидите, я сейчас вернусь…