Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

На всякий случай Василий Сергеевич завесил все же окна шубами. Тогда поставили стол посреди комнаты и в котелке заварили чай.

После ужина все расположились на ночлег на разложенном на полу сене.

Вдруг в ворота раздался стук. Сторож, слушая, мигал. Что-то было жуткое в доме лесника.

— Слышите?.. — с беспокойством спросил Василий Сергеевич.

Опять раздался стук.

— Пущай стучат, — сказал сторож.

Павел Александрович поднялся, взял ружье и вышел на крыльцо.

Раздался выстрел.

— А собаки-то не лают, — тихо сказал приятель Коля. — Странно…

— Колька прав, — заволновался Василий Сергеевич, надевая валенки. — Да… приехали, здесь не поспишь…

— Да ведь это-то всегда тута, — сказал сторож.

— Да, странно… — заметил, входя, Павел Александрович. — Выстрелил — кто-то от ворот убежал.

— Ежели стрелять, есеныть, конечно, убегут, — успокаивал сторож.

Вскоре мы все заснули.

Утром радостно освещало солнце огромный лес.

— Вот что, — входя и ставя крынку молока на стол, — сказал сторож. — Ведь ночью Анка, дочь моя, стучала в ворота. Из деревни крынку принесла да хлебушка. А мы-то думали, и что… Потому место такое — лес и лес. Всего ждать надоть.

Сегодня большой мороз. Садовая улица в Москве как серебряная. За инеем садов — цветные домики. Долго еду на извозчике на Рогожскую улицу. Впереди, на широких полозьях, ломовые везут дрова, сено. Морды у лошадей в инее, из ноздрей пар.

Блестят на солнце вывески трактиров. Стекла в окнах в узорах мороза.

Над колокольней кучей летают галки и садятся на кресты.

Городовые в башлыках переступают с ноги на ногу и хлопают себя руками в рукавицах, чтобы согреться.

Пара вороных, покрытых синей сеткой, везет барыню в меховой шубе, с большой собольей муфтой.

— Поторапливайся, — говорю я извозчику.

Старик-извозчик задергал вожжами.

После промчавшейся пары вороных мне кажется, что извозчики на своих жалких лошаденках топчутся на месте.

Медленно еду на Рогожскую.

Наконец — дом моей бабушки Екатерины Ивановны.

У бабушки в доме так уютно, чисто. Стоят пузатые комоды красного дерева. На столах вязаные салфетки. Старинные часы под стеклянным колпаком. Рядом поповские вазы [176] поповские вазы — частный фарфоровый завод англичанина Ф. Я. Гарднера был основан в 1754 г. в селе Вербилки под Москвой. Славился производством массовой и дорогой высокохудожественной посуды (гарднеровский фарфор). Производство на фарфоровом заводе А. Г. Попова сложилось на основе предприятия, созданного бывшим комиссионером Гарднера, Карлом Мелли. В 1804 г. Попов приобрел у Мелли завод, находившийся неподалеку от Вербилок, в селе Горбуново, в 1811 г. Таким образом, Попов был первое время преемником технический достижений Гарднера, но в художественном отношении стремился к самостоятельности. На заводе делали как посуду, так и декоративные статуэтки. Фарфоровый завод Попова существовал до 1870-х гг. с фальшивыми цветами. У окна корзины на подставках. В горшках — фикусы, аравийские цветы, которые, по-моему, никогда не цветут, худосочные пальмы.

Бабушка, высокая, худая, в темном шелковом платье, рада мне. Я целую ее в желтые худые щеки.

— Озяб, Костя? — спрашивает бабушка.

— Озяб немножко, — отвечаю, — из Сущева-то далеко к вам.

Она сейчас же велит дать мне чаю и приносит сама постный сахар и изюм в вазочке — бабушка соблюдает все посты.

Так тихо и уютно у бабушки. Это совсем другой мир по сравнению с тем, в котором живу я.

В большой круглой раме на стене висит портрет Пушкина, потом вышитый шерстями разносчик — в синей бумажной раме с золотом. Всё — под стеклом. Рядом — Иоанн Креститель — прекрасное лицо с большими волосами и тоненьким деревянным крестом в руках.

Я смотрю и думаю: «Это не с натуры. Какое темное нагое тело…»

— Чего ты теперь рисуешь? — спрашивает бабушка.

— Да вот, — говорю, — теперь в натурном классе. Пишу и рисую голых натурщиков.

Бабушка Екатерина Ивановна, единственная из моих родных, не против того, что я и брат мой, Сергей, — художники. Все остальные — против. Считают занятие пустым.

Однажды бабушка моя поразила меня, сказав, что у писателя, художника и музыканта должно быть вдохновение и что его создает муза.

— А ты, Костя, никогда не чувствовал, что есть муза, которая тебя вдохновляет? Ты ведь знаешь Пушкина. Вот он говорил:

Помню, что я не сразу понял бабушку. Я всегда задумывался над тем, что мне говорила Екатерина Ивановна.

— Умей выбирать себе друзей, — говорила мне бабушка. — Друзей своей профессии. Другие ведь тебе будут чужие.

Прощаясь и уходя от бабушки, я получил конвертик, она положила его мне сама в боковой карман.

Уходя, я поцеловал бабушку в желтую щеку, а едучи на извозчике, вынул конверт. В нем лежали свернутые двадцать пять рублей.

Какая радость!

Мне сейчас же представился магазин Дациаро [178] магазин Дациаро — см. прим. 130 . на Кузнецком Мосту, колонковые кисти, цветная гуашь, краски и горячие пироги с рисом и рыбой у Севостьянова [179] …пироги… у Севостьянова — см. выше, прим. 70 . .

И по пути в Сущево я заехал к Севостьянову, наелся пирогов и захватил домой.

Проезжая близко от Мясницкой, я подумал: зайду-ка я в Училище. Училище живописи, ваяния и зодчества.

В большой комнате, где был буфет, ученики, дожидаясь вечерового класса, пели:

Пройдя курилку, я поднялся по лестнице и направился в мастерскую профессора Саврасова.

Идя коридором, я увидел за стеклянными дверями битком набитый класс. Дожидались лекции Быковского по истории искусств. Там был и Левитан. Я зашел в класс, и мы встали с Левитаном у двери.

Вскоре вошел Быковский и поднялся на кафедру. Сторож из солдат, Плаксин, принес большие книги и положил их на стол перед партами учеников.

Быковский, встав, сказал:

— В географическом положении Египта мы встречаем две особенности.

— Уйдем, Цапка, — сказал Левитан, — все то же…

Мы вышли из класса.

— Ну зачем это опять Египет? — говорил Левитан. — Я был вчера в Останкине, какой иней на дубовой роще… Это невозможно написать…