Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

В мастерской мы застали А. К. Саврасова. Он завертывал в газеты свою небольшую картину в дорогой раме.

— Где вы были? — спросил Саврасов.

— Сдавали рождественский зачет по наукам, — ответил Левитан.

— А я был у бабушки, — сказал я.

— Да, да, да… — зачавкал Саврасов, — у Екатерины Ивановны. Увидишь — кланяйся, ведь она Пушкина помнит. У нее есть хорошая копия Иоанна Крестителя — это вариант Леонардо да Винчи.

— А бабушка Екатерина Ивановна мне сказала, что у поэтов и художников есть муза.

— Конечно, есть и муза, и лира, но есть еще и суета, — сказал Саврасов. — Вот иду продать картину.

И он, надев на плечи плед, взял под мышку картину и пошел из мастерской.

— Послушай, Исаак, — сказал я, — как красива Садовая в инее. Блестят вывески, зеленые заборы у садов.

— Ну что ты, Цапка, говоришь! Я не могу видеть города. Желтые казармы, скучные окна подряд… Ты посмотри — какое Останкино! Какой парк. Панин Луг… Я видел недавно Малые Мытищи, избы в снегу. Вечер, тоска. Я зарисовал силуэт, хочу написать под впечатлением вечер, и сбоку волк сидит и воет. Волка я попрошу писать Сережу. Он умеет хорошо рисовать лошадей и зверей. А я не люблю рисовать в пейзаж ни людей, ни лошадей, а волка — хорошо.

Прежде это было принято. Пейзажист не умел поставить фигуру в пейзаж. Так, например, замечательному жанристу, профессору В. Г. Перову, в его картинах «Птицелов» и «Охотники на привале» — пейзаж писал Саврасов [181] А. К. Саврасов написал пейзаж в картинах В. Г. Перова «Птицелов» (1870) и «Охотники на привале» (1871). .

Поздно вечером вернулся я домой в Сущево. Мать приготовила мне ужин. Я заметил, что у нее глаза были красны. Она молилась и плакала о покойном отце.

Я сказал матери, что был у бабушки и что она приедет к ней в воскресенье. Бабушка дала мне двадцать пять рублей. Я отдал оставшиеся деньги матери, сказал: «Спрячь». Отдал и пироги от Севастьянова.

— Ну что ты все плачешь? Ну съешь же пирог.

Мать послушно села у стола и ела пирог.

Сбоку на столе лежала вынутая просфора.

Когда мать подала мне чай, я взял просфору. Снизу было написано чернилами: «За упокой».

Я ел просфору с чаем; перелистывая Пушкина, искал стихи о музе.

Ложась спать и засыпая, я, как и раньше, видел в темноте ночи, прямо перед собой, лицо невообразимой красоты. Оно было матовое, как в тумане. Глаза постепенно открывались и были такой красоты и такого добра, что я таких никогда не встречал на земле. Потом глаза медленно закрывались, и образ пропадал. Мне было приятно видеть это лицо.

На этот раз я подумал: не муза ли это?..

В воскресенье бабушка приехала к моей матери. И обе они поехали на кладбище к отцу.

Вернувшись, бабушка привезла к чаю бисквитный пирог. Она была в черном шелковом платье.

— Бабушка… — спросил я ее, — когда я засыпаю, я вижу иногда вот так близко перед собой прекрасное лицо, как бы в тумане, и такие прекрасные глаза, немножко похожие на того Иоанна Крестителя, который у вас…

— Как это хорошо и возвышенно, — сказала бабушка.

— А не муза ли это?.. — спросил я.

— Нет, Костя, это твой ангел-хранитель…

Кому как, а вот поросятам и свиньям приходилось перед праздниками плохо.

На Курском вокзале, у товарной станции, на путях товарные вагоны были битком набиты морожеными поросятами.

Будь хоть беден, хоть богат, а жареный поросенок должен был быть на Рождестве у каждого на столе — уж обязательно.

А у меня в деревенском доме, в сарае, — свинья и шесть поросят.

Я и приятели приехали в деревню на праздник, за неделю до Рождества. Василий Сергеевич пришел ко мне рано и, разбудив, сказал серьезно:

— А поросята-то ваши ни к черту!..

Я спросил:

— Почему, Вася?

— А потому, что переросли. Что же вы глядите-то? Это не поросята, а свиньи. Я уж когда к сараю подходил, услышал, как хрюкают. «Эге, — думаю, — это дело дрянь. Большие». И Юрий тоже говорит — из них холодный поросенок не выйдет.

Хорошо в деревне зимой. Утро, снега, снега…

Крыши на избах деревни — белые. Тихо. Ровно идет дымок из труб. Блестят на солнце, в инее, огромные березы. Небо сине. Сад как серебряный, весь покрыт инеем.

Похрустывает снег под валенками.

Феоктист, в новом тулупе, в красном кушаке, стоит у сарая с моими приятелями. Смотрят в закуту, где свиньи.

Я вижу, действительно, поросята велики, а сама мамаша сердито смотрит на приятелей и, хрюкая, что-то вроде как говорит поросятам.

— У ней ежели одного украсть незаметно, а то зла свинья — искусает.

— Вот этот-то помене, — сказал Герасим и схватил поросенка за задние ноги.

Поросенок неистово завизжал. Свинья бросилась на Герасима. Ужас какой раздался визг.

Все приятели отскочили от закуты и сказали:

— Ну ее к черту.

— Но нельзя же без поросят к празднику, — резонно заметил Павел Александрович.

И строго сказал Леньке:

— Потрудитесь как-нибудь незаметно его отделить от свиньи.

Василий Сергеевич, вернувшись в дом, приспособлял здоровое удилище. Привязывал к нему бечевку. Работая, смотрел на нас сердито.

А приятели, сидя за чайным столом, тоже на него с любопытством посматривали.

Привязав к бечевке большой крючок, Василий Сергеевич крикнул:

— Ленька, давай скорей!

Ленька вошел, держа в руках морковь. Василий Сергеевич насадил на крюк морковь и, надев тулуп и шапку, пошел ловить поросенка.

Охотник Караулов рассмеялся.

Василий Сергеевич остановился в дверях и обиженно сказал:

— Точить лясы-то легко, а вот вы подите-ка поймайте…

Все приятели засмеялись и, одевшись, пошли смотреть, как Вася будет ловить поросенка.

Василий Сергеевич, спрятавшись за косяк у хлева, дожидался, когда поросенок схватит морковь, показывая нам рукой, чтобы уходили и не мешали.

Вскоре Василий Сергеевич вернулся. Поставил удилище в угол и, смеясь, сказал:

— Хитрые, бестии, морковь съедят и не попадаются.

Решили взять поросенка на станции в лавке у Козакова, потому что мамаша поросячья настолько оказалась сердита, что никто не решался взять у ней поросенка.

Быстро наступали декабрьские сумерки. Посинел пышный иней сада на фоне зимней розовой зари. Задумчиво дремал в отдалении покрытый снегами огромный Феклин бор.

Зимняя пустыня…

И среди наступающей ночи вдали послышался протяжный звон колокола.

— Это на Вепря, у Спаса, — сказал Герасим.

Как был приятен и чем-то значителен для души этот отдаленный звон.

Покой и надежды были в нем.

Тетенька Афросинья пришла с бутылкой, взяла табуретку, поставила ее в угол. Сказала Леньке, давая бутылку:

— Подлей и зажги лампаду. А то — чисто басурмане. Пятница-то какая, всенощная у Спаса идет.