Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Надо помочь… — заволновался Павел Александрович.

— А как помочь-то? — сказал Герасим. — Хорошо у вас тут — самовар поспел, лампочка есть. А поди-ка наружу, до деревни не дойдешь… Как тут поможешь?

Вдали опять раздался крик.

— Это, должно быть, Леньку режут… — меланхолически сказал приятель Коля и пошел в дом.

Сели пить чай. А Коля Курин встал из-за стола и с необычайной серьезностью начал говорить:

— Знаете, мы не сознаем, в какой стихии мы живем: среди непроглядной ночи, без керосину. А попав этим волкам в зубы, мы можем быть разорваны в клочки. Мы не сознаем, а это ведь вот здесь. Это нас окружает. Мы как бы брошены в первобытный мир для борьбы с окружающей стихией. И мы не знаем, не чувствуем, кто победит, — ночь без керосину или волки.

Василий Сергеевич встал из-за стола, пристально смотрел на приятеля Колю Курина, потом на нас и сказал:

— Слышите, Николай до чего разговорился. Хорошо говорит. Ну, вали, вали дальше.

— Что «вали, вали»… — обиделся Коля. — Что же вам говорить, вы как будто в каменном веке — без керосину, ничего не сознаете, не чувствуете…

— Чего это ты, правда, так разговорился, — спросил Юрий Сергеевич. — С чего вдруг?

— Я констатирую момент жизни.

— Умно говорит! — сказал Караулов.

— А к чему вы все это говорите? — спросил Павел Александрович.

— Как — к чему? К тому, что ведь это не то, что певица поет в театре арию или еще что-нибудь такое… А ведь это волки воют…

— Это верно, — согласился я, — волки — это совсем другое…

— Я ведь не сравниваю, — продолжал Коля, — я говорю лишь о том, что нас окружают стихии…

— Слышите, — войдя к нам, сказал Герасим. — Тетка Афросинья пришла, говорит — там, у Некрасихи, непутем кричат.

— Позови-ка ее.

Вошла тетушка Афросинья, вытирая ладонью рот и качая головой.

— У Некрасихи вот кричат, вот кричат!.. Думаю — Господи, знать, в реку свалились в темь такую — топятся, знать… Не Феоктист ли мой? Только он смирный, никады не кричит…

— А что же они кричат? — спросил Василий Сергеевич.

— Все матерно кричат, далече — не разберешь.

— Может, разбойники напали?.. — сказал Коля.

— Кто знает… Ночь-то этая неподходящая. Разбойникам-то не видать. Грабить-то несподручно.

— Надо пойти, — решительно заявил Павел Александрович.

— Как пойдешь-то, Павел Александрыч? — сомневался Герасим. — В фонаре-то один огарочек остался, не дойдешь.

Павел Александрович молча положил спички в карман — одну, другую коробку — и сказал:

— Довольно странно с вашей стороны. Вы как хотите, а я, как офицер, обязан.

Он взял ружье, фонарь, зажег в нем огарок и вышел.

Вскоре к кухне подъехала телега. Ленька и Феоктист.

— Это вы орали, что ли, на Некрасихе?

— Нет, какой тут орали, мы на Некрасиху не поехали, а вот у моста нам кричит кто-то: «Стой!» — и из ружья — раз! раз!.. Мы, Господи спаси, лошадь-то хлестнули — она дорогу знает, да прямо целиной к дому. Добрый человек не выстрелит. Не иначе, как Левка Кольцов.

— Какой Левка! — сказала Афросинья. — Он давно в остроге помер.

Не дождавшись Павла Александровича, мы легли спать.

Он явился на рассвете, весь в грязи.

— Хороша местность здесь у вас! — сказал он, раздеваясь и ставя ружье в угол. — Тут пошаливают.

— Что ты, Павел, кто тут пошаливает? — удивился я.

— Постой, постой… Иду в темноте, фонарь потух, чиркнул спичкой — по мосту кто-то едет. Я крикнул: «Стой, кто едет?» Они молчат, да как хлестнут лошадь, да вскачь. Я им вдогонку ахнул дуплетом. Не остановились. А ты говоришь… Конечно, жулье!.. Кто-то ведь кричал! Кого-то ограбили. Грабители и ехали.

— Ну, брат, это же Феоктист с Ленькой ехали. Они тоже теперь рассказывают, что на мосту в них разбойники стреляли.

Павел Александрович только с досады махнул рукой.

И сколько Феоктист и Ленька ни объясняли ему, как было дело, — разубедить его было невозможно. Он упорно твердил:

— А кого же грабили, кто кричал?.. Что же, я зря ходил?.. Вы-то все струсили, а я-то пошел… Нет, бросьте ваши штучки. Довольно.

Утро было серое. Моросил мелкий дождь.

За чаем приятели мои были угрюмы. Помалкивали. Недоумевали, кто же это кричал вчера в темной ночи.

— Заблудился кто-нибудь, — сказал Ленька, — и орал от страху.

— Чего от страху, совсем другое, — засмеялся вошедший Герасим Дементьевич. — Мне лесник говорил: ежели в лесу орет кто лесовым чертом — знай, что дерево пилят, чтоб не слышно было. Воруют. Эх, нужда все велит… Бедность-то изловчается… Да в темь такую тоже и черт работает…

Уже конец октября. Грустное время — осень. Небо покрыто мрачными тучами, день стал короче, облетели клены и липы, поседел сад.

Гостил у меня приятель — архитектор Василий Сергеевич и художник С. А. Виноградов. Оба они ходили на реку ловить рыбу. Оба одеты в одинаковые меховые куртки из суслика.

Я получил телеграмму из Петербурга, и мне надо было экстренно уезжать из деревни.

Приятелям предстояло остаться одним в глуши.

Перед отъездом они спрашивали меня:

— К кому здесь, в случае чего, обратиться?.. Герасим — человек хороший, кажется, — говорил Василий Сергеевич, — но только всегда зубоскалит, а с Ленькой сладу нет. Спрашиваешь одно — он делает другое.

— Сосед же, Феоктист, всегда к вашим услугам, — ответил я. — Хороший человек. Да и дедушка-сторож.

— Дедушка стар, — сказал Виноградов.

— Да в чем дело? — спросил я.

— А в том, что вы уезжаете — все будут знать. Место здесь глухое — лес и лес, и кругом — до станции семь верст — дорога — проселок, деревня не рядом, надо знать, в случае чего…

По моем отъезде, как рассказывал мне впоследствии Ленька, Василий Сергеевич осмотрел запоры у дверей и сказал Виноградову, что надо зарядить ружья и окна завесить.

— А то к нам все видно, а на улицу ничего не видно.

Ленька к вечеру, с гвоздями во рту, с молотком, приставляя лесенку, закрывал окна летними одеялами, пледами…

— Чего… — говорил дедушка, — зря это. Тута никогда ничего не бывает. Вон на террасе оставят на всю ночь самовар, ложки серебряные. Воров-то нет. А ежели Ступишин, барин прежний, — верно, выходит из могилки. Я и сам его видал тут. Идет в халате, пройдет мимо, тихо, смирно. Да ведь он неживой, через его все видно. Он чисто как дым. Вреда от его нет — попугивает, более ничего. Скажет, ругнет: «Мать вашу, неверное отродье…» — и более ничего.

Василий Сергеевич и Виноградов смотрели пристально на дедушку.

Окна завесили.

— «И более ничего»… — сказал Виноградов, посмотрев многозначительно на Василия Сергеевича и на Леньку.

— Благодарю, — сказал приятель Вася.

— Ступишина-то часто тут видют… — процедил Ленька, — да от него не завесишься… Феоктист говорил — он сквозь стены проходит. Я летом в беседке сидел один — тоже все уехали, — вот как сейчас сумерки были, а он в маленькое окошко на меня и глядит… Рожу-то к стеклу притиснул — есть противная!.. Глаза закрыты, и лысый… Я сказал: «Сгинь, рассыпься…» Он и пропал. Он ведь ничего… Вот если разбойники — это хуже. В прошлом-то году пастуха зарезали…