Александр Кулешов - Белый ветер

Левашов подумал о Рудакове. Теперь, поостыв, он понимал, что командир роты во многом прав. И все же он не считал нужным применять к Рудакову слишком строгие меры. Нет, это как раз тот случай, когда гораздо важнее воздействие общественное. Обсудить на комсомольском собрании! Вот что надо сделать. Ведь он прежде всего подвел бы своих товарищей. Так пусть товарищи его и осудят. Именно это он предложит Кузнецову и будет до конца стоять на своем. А вот как отнесется к предложению командир роты, это вопрос… Левашов испытывал неясное беспокойство.

Неожиданно он подумал о Наташе. И почувствовал глухую, щемящую тоску. Не такую острую, жгучую, какую испытывал еще недавно, а тяжелую, давящую словно камень. Он устал мучиться вопросом, почему она молчит, а думал о другом — увидит ли ее когда-нибудь вообще…

Усилием воли он прогнал прочь горькие мысли и стал размышлять о том, что сделано за день и что предстоит сделать. Значит, так. Надо вызвать замкомвзвода Солнцева. Хороший парень, активный парень, активный комсомолец, а уж служака — и говорить нечего, да и человек с добрым характером. Но вдолбил себе в голову, что, если замкомвзвода не кричит на солдат, не таращит глаза, не употребит иной раз крепкого словца, не будет у него должного авторитета. Ну что ты будешь делать! Он даже выдвинул соответствующую аргументацию: дескать, что за командир, который тише воды ниже травы, никто такого не станет уважать. Левашов уже беседовал с ним.

— Вы поймите, Солнцев, — толкует он старшему сержанту, — не тот теперь солдат. Посмотрите, кто у вас во взводе! Федосеев десятилетку окончил, первый разряд по шахматам имеет, Иванов на рояле играет — заслушаешься, Цветков — после техникума — с закрытыми глазами трактор разберет и соберет, Мукачев вообще без пяти минут инженер, курс института закончил, или Третьяков — тракторист, золотые руки… Все культурные, грамотные ребята, приказы понимают с полуслова. Только не нравится им, когда на них голос повышают.

— Так, товарищ гвардии лейтенант, — возражает Солнцев, не поднимая глаз, — что ж мне им «будьте любезны» да «очень прошу вас», что ли, говорить?

— Слушайте, старший сержант, — Левашов начинает сердиться, — ну что вы притворяетесь Иваном непонимающим! Кто вас просит реверансы делать? Но зачем орать? А уж мат вообще недопустим, ни при каких обстоятельствах!

— Товарищ гвардии лейтенант, вот вы говорите о Третьякове. Он же типичный нарушитель. Ворчит вечно, всем недоволен. А вчера самовольно ушел с ремонта трактора. Его, говорит, Мукачев позвал. Уговорил сначала вдвоем свой трактор собрать, а потом трактор Третьякова. Чего поодиночке копаться? Я ему вкатил два наряда, чтоб не умничал, а он заныл: придирается, мол, старший сержант. Разве я придираюсь?

— Третьякова вы правильно за то, что бросил самовольно свой трактор, наказали. Верно! Но, по сути дела, прав-то он, ведь действительно целесообразнее было сообща технику ремонтировать.

— Так-то оно так, товарищ гвардии лейтенант, но приказ есть приказ, раз солдат нарушает, значит…

— Да кто спорит, Солнцев, не о том речь. Приказы надо отдавать с умом и взыскивать без крика. Чтоб солдат понимал свою неправоту. Он тогда обиды не затаит. И авторитет ваш только возрастет…

Вот в этом Солнцева надо постараться убедить. Кстати, и с нерадивым Третьяковым тоже морока. Жалуется: придираются к нему сержанты, чуть ли не травят. А сам вечный нарушитель дисциплины. Придется сказать комсомольцам, чтоб взяли его в оборот, вправили мозги.

И надо проверить, висят ли боевые листки, привезли ли журналы. И как обстоят дела с очередным комсомольским собранием, подготовило ли его бюро. Власов наконец написал заявление, теперь должен взять рекомендацию от комсомольской организации. Да ему дадут без звука — солдаты его любят. Так, еще что? Эта недавняя неприятность… Запланировал собрание актива, с Кузнецовым договорился, а тот взял да не отпустил никого — задержал людей на работе с техникой. Придется опять серьезно поговорить. Да, заодно решить вопрос с Рудаковым…

Однако разговор, который состоялся буквально через несколько минут в канцелярии роты, принял совсем неожиданный оборот. Кузнецов, глядя на своего заместителя, как всегда, хмуро и немного вызывающе, проворчал:

— Знаю, что ты хочешь сказать: сорвал актив? Так?

— Так, — ответил Левашов, глядя в глаза командиру роты.

— Да, я тебе обещал отпустить народ, а потом взял и не отпустил. Скажу почему. Проверил технику и вижу: работы невпроворот, каждый солдат на счету. Ведь боеготовность техники важнее любого совещания.

— А разве политработа не является обеспечением боеготовности, товарищ капитан?

Кузнецов ответил не сразу. Он долго размышлял, глядя в сторону, потом медленно заговорил:

— В этом ты прав. Многое боеготовность обеспечивает. Но надо всегда уметь выбрать главное. Главное в данный момент. Он очень нужен был, твой актив?

— Очень.

— А я считаю, что техника важнее. Если б ты тогда был рядом, ты бы со мной согласился.

— Нет, не согласился бы, товарищ капитан, — тихо сказал Левашов, но эти слова словно стегнули Кузнецова, он дернул головой и устремил на своего заместителя внимательный взгляд. — Я утром побывал в парке и сам все осмотрел. Докладываю со всей ответственностью: наличного состава, без тех, кто мне нужен и кого вы не захотели отпустить, хватило бы на производство работ.

Кузнецов продолжал смотреть на него, но теперь в его взгляде было любопытство.

— Ты что, специально для этого ходил в парк?

— Специально для этого, товарищ капитан.

— А если б установил, что людей не хватит?

— Тогда перенес бы актив.

— И ты уверен, что без твоих активистов мы справились бы?

— Уверен, товарищ капитан. Могу предметно доказать. — Левашов расстегнул планшет.

— Не надо. — Кузнецов сделал нетерпеливый жест рукой. — Ну что ж, Левашов, приношу тебе свои извинения. Ты прав, перестраховался я немного, после сообразил, когда уже поздно было. Подвел тебя. Виноват, хоть не молод, но исправлюсь. А ты молодец, что по-серьезному к делу отнесся.

— Так учили, — еще хмурясь, сказал Левашов.

— Кто учил?

— Все. И вы в том числе…

— Ну и правильно. Будем считать инцидент исчерпанным. Когда актив теперь соберешь?

— Завтра в тот же час.

— Собирай, не возражаю.

Этот, в общем-то, ничем не примечательный разговор оказался тем не менее заметной вехой в их отношениях. Впервые, пожалуй, Кузнецов признал свою неправоту, а Левашов отстоял свой авторитет заместителя по политической части. У них, разумеется, бывали и раньше споры, несогласия, но, как правило, по вопросам незначительным. Кузнецов большей частью оказывался прав. Благодаря своему опыту, глубоким знаниям. Левашов часто не соглашался с ним, но потом, тщательно подумав, вынужден был признать правоту командира роты. Кузнецов был тактичен, он никогда не позволял себе принародно ставить в неудобное положение своего замполита. Доказывал очевидную, но пока еще не усвоенную Левашовым истину всегда один на один. Чаще в форме совета. Подчеркивая, что прав не потому, что умнее, способнее, а потому, что опытнее, больше знает, дольше служит. Не раз заканчивал подобные разговоры словами: «С мое послужишь — многое поймешь».