Александр Кулешов - Белый ветер

Решили поговорить обо всем подробнее вечером. О хищении взрывчатки, дознавателе, недавнем допросе Рудакова Левашов и думать забыл. Появились другие заботы. Например, самая простая: где будет жить Наташа? Он совсем не был убежден, что сможет прямо с вокзала привезти ее к себе. То есть привезти-то сможет, а согласится ли Наташа остаться у него? Он не был уверен в этом. Но не могут же они — черт возьми! — играть свадьбу прямо на вокзале!

Решение возникло внезапно и, как все гениальное, было крайне простым. Он станет ночевать в роте, а Наташа будет жить в его комнате! Куда только определить ее на работу? Преподаватель французского языка. Надо срочно выяснить, есть ли вакантные места в городских школах или в институтах. И вообще, преподают ли где-нибудь французский язык? К стыду своему, он представления не имел, какие в городе имеются вузы, техникумы, училища. Все это придется узнать. А как же ее музыкальное училище? Не могла же она так быстро закончить его.

Когда идти на почту? Он прикинул: два часа туда, два обратно, пока то да се, еще час. Ответная телеграмма придет вечером, часов через пять. Потом сообразил, что раньше следующего дня ждать ответа бесполезно — ведь Наташе надо купить билет на поезд, сделать какие-то дела, вряд ли она сможет выехать сразу. Не могла же она предвидеть, какой получит ответ! А вдруг его нет, он на учениях!..

Он выхватил из кармана телеграмму. Теперь только доглядел, что она пролежала на почте пять дней, пока он был на выходе! Он даже похолодел. Значит, пять дней Наташа напрасно ждала его ответа. Могла посчитать, что ответа не будет! И он не посмотрел на числа, не сообщил ей в своей телеграмме, что получил ее только что! Теперь она подумает, что он колебался, раздумывал. А для Наташи этого подозрения вполне достаточно, чтобы самой передумать.

Он бросился на почту и послал еще одну срочную вдогонку первой, где сообщил, что отсутствовал и лишь сегодня получил ее телеграмму, что очень ждет и просит не медлить с ответом.

В последующие три дня ничего не произошло. Несколько раз он наведывался на почту, но каждый раз зря. Девушки снова бросали на него сочувственные взгляды.

Между тем в казарме тоже царило тревожное ожидание. Дознаватель еще раз вызвал Рудакова и даже водил его на склад, который охранялся теперь как место чрезвычайного происшествия. Затем капитан покинул роту.

Однажды вечером Шуров вернулся домой озабоченным.

Все это время они обсуждали будущую жизнь «четы Левашовых», как шутил Шуров. Когда Левашов возвращался с почты разочарованным, друг утешал его, объясняя, что для навечного переселения в другой город требуется время, что не одному ему ездить по учениям, Наташа тоже могла куда-нибудь отлучиться. И вообще, беспокоиться нечего: не такой она человек, чтобы, появившись, вновь исчезнуть. Утешения действовали до очередного безуспешного и огорчительного похода на почту.

В тот вечер Шуров пришел хмурым.

Сначала Левашов ничего не заметил, но потом спросил:

— Ты чего такой, случилось что-нибудь?

Шуров ответил не сразу.

— Дело мне ваше передали, — сказал он наконец.

— Наше дело? — не понял Левашов.

— Да, «ко́за но́стра» — наше дело, — невесело пошутил его друг. — Дело о хищении взрывчатки. А точнее, о предполагаемом воинском преступлении рядового твоей роты — Рудакова.

Левашов молча смотрел на него.

— Ну чего смотришь? Такой порядок. Если есть подозрение, что в преступлении участвовал военнослужащий, дело передается в ведение военной прокуратуры. Милиция так и сделала. Состоялось постановление, и дело попало ко мне. Вот и все. Но радости мало.

— А ты думаешь, он виновен?

— Я пока ничего не думаю, — пожал плечами Шуров. — Я следователь, и как раз мне надлежит установить, есть ли достаточные основания для передачи дела в военный трибунал.

— И есть эти основания? — нетерпеливо спросил Левашов.

— Как тебе сказать. Тайны делать не буду, хоть речь и идет о твоей роте. Если обвинение подтвердится, тебе тоже достанется на орехи. Чем я располагаю? Показаниями ребят, актом комиссии, показаниями свидетелей, протоколом осмотра места происшествия, наконец, самим местом происшествия, где я еще не был, но которое, к счастью, сохранилось…

— Что ж ты будешь делать?

— Делать много чего придется, — нахмурив лоб, рассуждал Шуров. — Надо будет всех опросить заново, осмотреть этот склад, его ограждение. Если мальчишки настаивают на своем, надо на фактах убедиться в их правоте, а убедившись, уличить твоего Рудакова в том, что он действительно спал на посту и проморгал эту взрывчатку. Доказать это уликами и припереть его к стенке.

— А если выяснится, что мальчишки наврали?

— Тогда необходимо убедиться в том, что к похищению военные организации и военнослужащие отношения не имеют, и вернуть дело в милицию. — Шуров помолчал. — Но, боюсь, что не получится. Возможно, что виноват все-таки Рудаков, хотя дознаватель и не сумел ничего доказать. Парень он, этот дознаватель, хороший и, безусловно, добросовестный, просто опыта не хватает. И потом то, что вы уезжали на учения, задачу ему не облегчило. Словом, у меня нет к нему претензий. Вот так, друг Левашов, завтра с утра поеду в больницу к ребятам.

Они долго сидели, думая каждый о своем.

«Да, все в жизни компенсируется, — размышлял Левашов. — Так по крайней мере утверждает Цуриков. Не может быть, чтоб абсолютно все шло гладко. Ну что ж, иначе, наверное, скучно было бы жить… Вот в роте чепе — зато появилась Наташа; дело начало вроде бы затихать — от нее нет телеграмм; теперь ясно, что чепе-таки есть, и пренеприятнейшее, — значит, должна быть телеграмма от Наташи. Все в жизни компенсируется».

Он столько раз повторял про себя этот весьма спорный афоризм, что не очень удивился, когда, придя на почту, получил из рук опять повеселевшей телеграфистки маленький бланк.

Он вышел на улицу, не раскрывая телеграммы. Он хотел это сделать, когда будет один, когда на него никто не смотрит. Он ведь не знал, что в телеграмме — счастье, исполнение мечты или гибель всех надежд.

На землю опускался нежный летний вечер. Солнце еще не исчезло за горизонтом. Наступила предвечерняя тишина, и резче звучали в ней крики птиц, детский смех и плач, шуршание автомобильных шин.

Левашов перешел улицу, сел на скамейку в сквере и только тогда, переведя дух несколько раз, распечатал телеграмму.

«Объяснений не будет ни теперь ни потом выезжаю завтра девятнадцатым скорым вагон шесть Наташа».

Он долго сидел на скамейке, не шевелясь, не обращая внимания на прохожих, на начавший свежеть ветерок. Он походил на бегуна, долго готовившегося к олимпийским стартам, получившего после труднейшей борьбы золотую медаль и вдруг обнаружившего, что солнце все так же светит, трава зеленеет, а люди занимаются своими делами.