Александр Кулешов - Белый ветер

Левашов относил это на счет увлеченности. Таких влюбленных в парашютное дело солдат служит в ВДВ немало, и многие мечтают попасть в Рязанское училище. Есть и такие, что идут по стопам отцов или старших братьев. Но тут прямо-таки исключительный случай; два генерала десантных войск в роду! А дед Горелова наверняка герой войны. И он, заместитель командира роты по политической части, ничего об этом не знает. Стыд! Но каков Горелов! Ни разу родней не похвастался, никаких поблажек не просит, наоборот, как сообразил теперь Левашов, скрывает свою родословную.

Такое, видимо, получил воспитание. Он представил себе, как дед и отец напутствовали парня в армию, как, наверное, говорили: «Забудь, кто мы есть, помни, кем были. А начинали мы тоже солдатами». И Горелов-третий не ронял чести династии. Стал отличником по всем показателям. Грудь его украшают полдюжины значков. «Да, этот будет образцовым офицером, — подумал Левашов. — И генералом станет. И кому-то посчастливится служить под его началом».

— Пригласи Горелова в понедельник ко мне, — сказал Левашов комсгрупоргу. — И, улыбнувшись, добавил: — А насчет фамилии распоряжусь, чтоб исправили.

— Да ну их!.. — огорченно махнул рукой Онуфриев.

…Наташа приезжала на следующий день. Ему повезло — это было воскресенье. Поезд приходил в девять утра.

Накануне, чуть не до полуночи, они с Шуровым готовились. Произвели генеральную уборку, вымыли полы, окна, застелили стол новой скатертью. Забили холодильник продуктами, фруктами, конфетами, коньяком и шампанским. Левашов не был уверен, что все это потребуется им с Наташей, но на всякий случай запасся.

— Традиции, брат, великая вещь, — многозначительно, хотя и не совсем понятно, изрек Шуров.

Сам он накануне перебрался на новое место жительства. Кто-то из его сослуживцев уехал на длительные курсы переподготовки, и он занял временно освободившуюся комнату.

Вечером у них с Левашовым состоялся разговор.

— Что же, завтра начинается новая жизнь? — Шуров говорил без улыбки.

— Начинается-то начинается, но кто знает какая? — задумчиво ответил Левашов.

— Что значит «какая»! Счастливая, без сомнения. Хоть я ее ни разу не видел, но, судя по твоим рассказам, другой жизни у вас быть не может.

— Ты знаешь, — заговорил Левашов, словно не расслышав слов друга, — Наташа очень сложный человек. Иногда я ее боюсь, честное слово! Ну не в прямом смысле, конечно, но как-то… как бы тебе объяснить… Понимаешь, нельзя предвидеть ее поступков, реакции. Возьми кого хочешь, не себя, не ребят — с вами я сто лет знаком, — а вот даже в роте. Допустим, командира роты, тех же Русанова, Томина, даже начальника политотдела — я могу представить, как они будут действовать при тех или иных обстоятельствах, а вот Наташиных действий предугадать не могу.

— Это тебе только кажется.

— Может быть. Может быть, кажется. Но ведь кажется! Бывая с Наташей, я никогда не знал, что она ответит, понравятся ли ей мои слова… Может, она теперь другой стала, не знаю.

— Все-таки интересно, почему она так долго пропадала? — Шуров при всей своей сдержанности не мог скрыть любопытства.

— Вот видишь, — Левашов потрогал карман, где у него лежала Наташина телеграмма, — пишет, что никаких объяснений не будет. Поверь, я ее знаю: не захочет — словом не обмолвится.

— Да ты сам себе противоречишь: то ты ее не знаешь, то ты ее знаешь. Не может же человек столько времени пропадать, а потом явиться, словно сбегал в лавку за хлебом. Муж ты ей или не муж?

— В том-то и дело, что пока не муж, — грустно улыбнулся Левашов.

— Но будешь. И вообще, что у тебя за настроение? Исполнилась твоя голубая мечта, едет к тебе любимая — и танцевать надо! А ты сидишь квелый, словно дежурный в майский праздник. Перестань киснуть!

— Ты прав. — Левашов встал, расправил плечи, улыбнулся. — Это я так. Боюсь, что вдруг она передумает или поезд по ошибке в другой город свернет. — Он рассмеялся: — Ладно. Дождемся — поглядим. — Но смех его звучал не особенно искренне. — А как идет следствие? — желая сменить тему разговора, спросил он.

— Да ничего, движется потихоньку, — уклончиво ответил Шуров.

Левашов удивленно посмотрел на него.

— Это что, теперь тайна?

— Никакая не тайна, — смущенно пожал плечами Шуров. — Тем более от тебя. Просто в деле еще много неясного. Впрочем, все идет к тому, что этот ваш Рудаков все-таки виноват. Ты вообще его знаешь?

— Знаю, — Левашов ответил не сразу. — Я тебе однажды рассказывал про солдата, который лыжу нарочно сломал. На кроссе. А потом пришел ко мне и сам во всем признался. Помнишь?

— Ну?

— Это и был Рудаков.

— Ах, вот как! — Шуров присвистнул. — Интересно. Помнится, ты говорил, что он старался загладить свою вину. Исправился.

— Что значит исправился! В чем-то хорош, в чем-то плох. Одни гвардейцы о нем хорошо отзываются, другие — наоборот. Задания выполняет, двоек не имеет, явных нарушений тоже, но если есть возможность увильнуть от дела, увильнет, постарается, чтоб незаметно…

— Значит, разные мнения о нем?

— Разные.

— А кто хорошо говорит? Есть во взводе такие солдаты?

Левашов опять удивился странному вопросу друга.

— Есть, наверное…

— Что значит «наверное»? Ты мне назови фамилии…

— Слушай, Александр, друг любезный, насколько я понимаю, это допрос?

— Какой допрос? — Шуров улыбнулся. — Просто мне, кого ни спрошу, все о нем одно плохое говорят, я имею в виду его же товарищей.

Левашов был поражен. Оказывается, Шуров кого-то допрашивал или расспрашивал у него в роте, а он и тут ничего не знает.

— А с кем ты говорил? Когда? Сам-то можешь назвать фамилии?

— Э, брат! — теперь Шуров рассмеялся. — Это, оказывается, ты мне допрос учиняешь. Может, к нам в прокуратуру перейдешь? Вакансии есть. Ладно, — он снова стал серьезным, — мне очень важно твое мнение.

Левашов понял, что Шуров не хочет отвечать на его вопросы. Обижаться было глупо. Дружба — дружбой, а служба — службой.

— Видишь ли, если говорить откровенно, я до сих пор не знаю, правильно ли тогда поступил. Я ведь так рассуждал: человек совершил дурной поступок, никто его не изобличал — он же не знал, что один сержант его видел, — можно успокоиться и гулять в городе по увольнительной. А он, едва эту увольнительную получил, ко мне прибежал и все выложил. Мог ждать любого наказания. И все-таки пришел. Значит, совесть у него есть? Есть. И если б вот сами гвардейцы не осуждали его, я бы посчитал свое решение правильным. Но ты верно говоришь — плохо о нем отзываются. Потому и сомневаюсь теперь. И парень-то кажется таким бесхитростным…

— Нет, в этом ты явно заблуждаешься, — усмехнулся Шуров. — Он очень даже себе на уме. А вот прикидываться умеет. — Помолчав, он продолжал: — Ребята эти, пострадавшие, поправляются потихоньку. И чем больше поправляются, тем больше вспоминают. Часовой, говорят, дремал сидя, в шинель нос уткнул. Но они, оказывается, когда свою «операцию» готовили, долго там в кустах прятались и разглядывали его, правда издалека. Описывают, как часто бывает в таких случаях, по-разному, но в одном уверены: очень, говорят, большой был. Он же высокого роста, Рудаков?