Саулюс Томас Кондротас - Взгляд змия

Тебе, наверное, ясно, что однажды все должно было как-то закончиться.

– Господь наказал ее, Мейжис.

Видать, так оно и было. Мать занемогла, и вскоре любой мог видеть, что она больна. Тебе, отец, когда-нибудь случалось видеть, как все это выглядит? Нет? Ну и ладно. Мне стукнуло двенадцать, поэтому я понимал куда больше, чем раньше. Мне не надо было объяснять, что с ней. Если бы ты видел, дедонька ты мой! Моя мать гнила. Одна-одинешенька она жила в доме, о котором они с отцом столько мечтали. О чем она размышляла там, в полном одиночестве? Мы с отцом спали в его мастерской, но даже запах древесины не мог заглушить смрада разлагающегося тела. От прекрасной, как роза, женщины ничего не осталось. Отец, натянув перчатки, относил ей еду, прибирал вокруг нее. Выйдя во двор, каждый раз глубоко вдыхал свежий воздух, не мог надышаться. Наш дом начали обходить стороной. Все те, кто недавно стремились поймать взгляд зеленых глаз, разошлись кто куда, и след их простыл. Вот так-то.

Однажды утром – уже пошли осенние заморозки, и ночью желто-белая мерзлая грязь покрывала землю – нас с отцом разбудил рев пламени. Дом горел, а вместе с домом горела и мать. Мне кажется, она сама его подожгла. Кто может знать! Мы стояли и просто смотрели – слишком поздно было уже что-то делать – как вдруг услышали (а может, нам лишь послышалось?) мамин голос, зовущий отца. Я не ожидал, что он такой прыткий. А может, зрелище горящего дома (его пылавшей мечты) вернул его в прошлое и он забыл, во что превратилась мать. Только в огонь он кинулся не размышляя. Я видел, как загорелась на нем одежда, не успел он еще забежать внутрь. Только он, казалось, ничего не видел, ничего не слышал. Я понял, что моему отцу не выйти оттуда. Глядя совиным взглядом на трескучее, ревущее пламя, я не спешил ему на помощь, просто стоял, и все. Но отец оттуда вышел. Я остолбенел. Вышел с обгоревшим лицом, без следа волос, весь обугленный, мясо местами отскочило от костей и висело клочьями. Я подбежал к нему, но его тело было почти целиком из тлеющих углей. Фигура эта распростерла руки, словно хотела меня обнять, глухо просипела «Прости, сынок» – и свалилась наземь. Я наклонился. На меня глядел зеленый глаз (другой глаз выгорел). Это была моя мать.

Тогда я разогнулся и… Повремени, батюшка, не могу больше. Знай: уже больше десятка лет что ни ночь – мне снится только этот пожар. Погоди минутку, сейчас я оправлюсь.

Краем глаза я видел спешащих на помощь людей с крюками, ведрами. Несчастье сплачивает, батюшка. Тогда я выпрямился и плюнул. Я оплевал труп моей матери. Не знаю, что на меня нашло. Оплевал ее прах.

Зачем я тебе это рассказываю? Это важно, отец. Вот увидишь. Этот маленький липкий комочек, вылетевший у меня изо рта, определил мою судьбу. Послушай, что было дальше.

Люди всё приближались, от дома уже мало что осталось, а они бежали к нему, пока вдруг не остановились и не застыли как вкопанные. И тогда я увидел то, чего не видел несколько лет. Окаменевшие люди рядом со мной исчезли, а у меня перед глазами на небесах начал вертеться круг с огненными спицами. Я уже рассказывал тебе, как оно бывает.

Ну вот, тятенька, теперь ты видишь, что я нехороший человек? Чтó я тебе говорил?

– Позволь, Мейжис, мне тебя поцеловать.

А ты не боишься, дедунечка, что я могу хворать этой гадкой болезнью? Неужели тебе все равно? А может, случится чудо, и тебя в последнюю минуту помилуют? И отпустят, что ты будешь заразный делать? А, батюшка?

– Дай, Мейжис, я тебя поцелую, чтобы ты не думал, что я тебя осуждаю. Ты хороший мальчик, Мейжис. Мы должны доверять друг другу. В последний час это будет нам большой подмогой.

Будь по-твоему, батюшка, почеломкаемся.

На дубу у дороги закаркали вороны. Дерево такое красивое, ветвистое, на нем шесть черных птиц.

Когда я вновь оглянулся на фыркающих в реке лошадей, по гривам и шеям которых скатывались блестящие капли воды, весь пейзаж угас, будто облака скрыли солнце. Лошади встрепенулись, тревожно подняли головы. Нет, облака не застили солнца, оно пекло, как и прежде, но яркие цвета утра, изумруд листвы потускнели, трава слегка пригнулась, словно по ней пробежал слабый ветерок. Церковный колокол кратко негромко звякнул, казалось, что кто-то, проходя мимо, равнодушно дернул веревку. Беспокойство стиснуло мне сердце, я застонал и зажмурился.

Когда я снова открыл глаза, солнце светило, как раньше, и цвета снова были свежими и яркими, лошади пили, опустив головы. Сначала я подумал, что все это мне померещилось. Так, попав в незнакомое, чужое место, вдруг чувствуешь, будто когда-то уже был здесь, или, взявшись за какую-то новую работу, чувствуешь, что когда-то ты что-то похожее делал. Я взглянул в сторону дуба: воронов на нем не было, но я успел заметить шесть птиц, которые, маша крыльями, исчезли за холмами. Значит, это снова был знак.

И точно. Этот человек из зеленой, цвета перечной мяты, повозки, подпрыгивая на кротoвых холмиках, прыжками приближался к нам. Из его раскрытого рта тянулась тонкая, длинная, клейкая, сверкающая нить слюны, словно паутинка, из тех, что осенью, гонимые ветром, витают над голой пустошью. Мне были видны щербатые, бурые от табака зубы, бледные десны цвета дикого шиповника, напоминающие жабры несвежей уже рыбешки, язык, почему-то стоящий во рту как штык, дрожал только его острый кончик. Я не сразу понял, что человек этот кричит. Это было видно по его рту, но звук, который он с таким трудом выталкивал из легких, упадал вниз, стукнулся о грудь и рассыпался в прах. Его волосы были взъерошены, из них летели соломинки, какая-то труха, полы пиджачка развевались.

Мы стояли, смотрели на этого человека. Я застыл от неожиданности, что знак так скоро подтвердился. Иной раз проходит неделя, а то и больше. Крестная говорит, что событие происходит сразу после знака, только либо событие незначительно, и мне не удается его разглядеть, либо неприметен знак, и я не замечаю его. Она утверждает, будто я слишком юн и потому многого вокруг не замечаю. Мол, воспитание тоже меня подпортило.

Я никак не мог понять, что этот человек кричит. Мне кажется, никто не мог его понять. Вдруг мне будто клещами стиснуло горло: я почувствовал, что быть беде. Что-то дурное зреет в воздухе, набухает и рано или поздно лопнет. Не в силах совладать с собой, я закрыл руками лицо и заплакал. Отец вздрогнул, как я, когда увидел на дереве черных птиц, и процедил сквозь зубы:

– Уймись. Слышишь? Замолчи ты. Не позорь меня.

Его голос словно проторил путь для крика этого человека, и тогда наши уши поймали его перед тем, как он разобьется.

– Разбойники!!!

Левые ноги солдат дернулись, словно они вот-вот вскочат на коней, но они не двинулись с места. Отец молчал. Надо было спешить, но он нарочно медлил. Стоял и смотрел на мужчину из возка цвета перечной мяты. Я знаю: он преподавал нам урок хладнокровия. Он уверен, что никто его не понимает, но тот, кто хочет, за минуту его раскусит. Я расплакался, и теперь ему никак нельзя было спешить. Он должен был своей методой обучить меня хладному разуму, умению взять себя в руки, не поддаться панике. Вечно ему охота с кем-нибудь сражаться. На этот раз ему подвернулся я. Если бы меня не было, он пытался бы победить себя. Он таков… И пусть. Беда только, что порой он бывает невыносим. Взять хотя бы этих солдат, которых он нарочно на меня науськивает. Я его насквозь вижу. Мать мне немало о нем рассказывала.