Саулюс Томас Кондротас - Взгляд змия

Супруга моя, пани Регина, догадывается об этих настроениях. Конечно, причины их ей неведомы, потому что я всегда был и остаюсь на первый взгляд холодным человеком, редко говорящим о себе. Ей кажется, что тому виной моя профессия. Как и всякая мать, она жаждет, чтобы семья была гармоничной, потому, решив, что чем чаще я буду видеться с сыном, тем больше шансов у нас сблизиться, снарядила Ануса в экспедицию. Решилась она не сразу – ведь поход опасен. Но она доверяет мне – и в конце концов решилась. Семейный уклад – вещь убедительная. Знаменитое упрямство, к которому она всегда прибегала в крайнем случае (чаще всего я ленюсь спорить и разумно отвечать на глупые аргументы) помогло ей все устроить наилучшим образом.

Внезапно я вздрагиваю, как будто нащупал в кармане что-то склизкое, смерзшееся. Ребенок, лежащий в траве, застонал снова. Я зажмурился, чувствуя во внутренности своей прохладную дрожь и тяжесть, словно напился ледяной воды. В тот же миг я услышал стук конских копыт. Это повозка – по деревянному, собираемому весной и разбираемому осенью мосту катится небольшой зеленый возок, запряженный двумя бурыми, словно прошлогодние листья орешника, лошадьми, они несутся вскачь, мерно щелкает кнут. Ну вот, думаю я, напяливая фуражку и поднимаясь с земли. Солдаты ведут с водопоя коней, обуваются, одеваются, кто был хоть немного раздет. Когда повозка достигает места, где расположился отряд, правивший ею мужичок громко кричит «тпру, тпру!», не дожидаясь, пока кони встанут, спрыгивает с нее и, сгорбившись, бежит вниз по склону. Разогнавшиеся кони остановились в пятидесяти шагах от нас. С чего бы этому человеку так волноваться?

Скажи, дедуля, может, постучать в дверь и попросить у них свечку? Мы с тобой смертники и можем просить поблажек. Мне легче рассказывать, когда меня видят. Одними словами я не больно-то разгуляюсь. То, что ими не выразить, ты прочитал бы у меня на лице, в моих глазах и руках. Да и мне лучше бы видеть, все ли ты верно понял, а коли не понял, не объяснить ли тебе подробней.

– Полно тебе, Мейжис. Зачем нарушать их покой. Я тебя и без свечки понимаю. И на свету понимаю, и во тьме.

Ну раз так – да будет так. Добр ты ко мне, отец.

– Ты тоже добрый человек, Мейжис. Все люди хорошие, только нам двоим не повезло. Никто от этого хуже не стал, ни мы с тобой здесь, ни они там, на воле. Какие были, такие и остались.

Батюшка! Батюшка! Я рад, отченька, что мы вместе умрем. Но слушай меня. Я должен поведать тебе о доме. Обычном доме, который в людских сердцах превратился в прекрасный дворец, и о том, что из этого вышло. Слушай же.

Отец, мать и я переселились в деревню Вилькия. У самого местечка Вилькия.

– А твоя бабушка, Мейжис?

Бабушки с нами не было, она осталась на старом месте, имени которого я не помню. Вроде бы оно было где-то в Курше. Через полгода отец поехал за ней, но никого не нашел. Соседи говорили, что пару месяцев тому она заколотила досками окна и уехала к нам. Никаких известий о ней мы так и не дождались, упокой, Господи, ее душу.

Отец снял свинарник, прорубил в нем окна, и там мы прожили первый год. Отец мой – плотник, так что работы у него хватало. Ремесленники, мне пришлось в этом убедиться, никогда не останутся без работы. Кому нужен шкаф, кому кровать, кому сундук для приданого. Крестьяне могли бы и сами все это сварганить, но для этого нужно время, они с утра до вечера пропадают в полях, в хлевах, на сеновале. Отец поспевал повсюду. Ко всему прочему, он еще и колеса телегам делал. Словом, ничего плохого о нем сказать не приходится. Водки он не пил, трубку курил редко. В церковь ходил каждое воскресенье. Изредка починял там лавку, скамью или дверь, так что от церковных сборов его освободили. Копил, клал копеечку к копеечке. Копеечка, говаривал, – она рубль бережет.

– А мать, Мейжис? Ты говорил, что до того не был с ней знаком.

То-то и оно, батюшка. Не знал я своей матери, и сам не знаю почему. Впервые ее увидал, когда мы собирались в дорогу. Расскажу тебе о ней вдоволь, когда время придет. Во всей этой истории роль ее необычайно важна. Многое могло бы быть иначе, если бы не она.

Моя мать была красавицей. Я, батенька ты мой, не больно-то разбираюсь в женщинах. Не знаю, за что они ценятся, каковы их недостатки. Ровно так же, как о тебе не могу сказать, чем ты хорош, чем – нет. Но каждый ее видевший признавался, что она что-то необыкновенное. Вот и я тебе скажу то же самое.

Она была высокой, выше нас с тобой. Кожа у нее была такая же белая, как у меня, и такая же гладкая. Гладенькая-гладешенькая. Дотронься до моей кожи, батюшка, не боись, и ты представишь, какая у нее была кожа. Ноги у нее были длинные, зад чуть уже плеч, а талию ты, дедушка, обхватил бы двумя пальцами.

– Ну, а грудь, Мейжис? Грудь для женщин очень важна.

Хм. С чем бы ее сравнить? Каждая из ее грудей была величиной с кошачью голову. Хотя, честно говоря, на грудь я не обращал внимания. Зато волосы у нее были как черное пламя. Совсем другие, чем у меня. Они были похожи на ночь. Представляешь?

– Глаза, Мейжис, вот что важно. У женщин нет ничего незначительного. Ты уж мне поверь. Если бы у нас было больше времени и мы были бы не здесь, а где-то в другом месте, я бы тебе многое показал и многому научил бы. Ты еще совсем ребенок, как я посмотрю.

Мне это уже не понадобится, отец. Оставь свою науку при себе. Я тебе скажу, если бы даже случилось чудо и эти каменные стены разверзлись, а с неба бы спустился голубокрылый ангел и сказал: «Ваши грехи отпущены. Идите с Богом», я бы зубами вцепился в скамью, на которой сейчас сижу, и не сдвинулся б с места. Чистую правду говорю. Я бы заставил их меня повесить, а если бы мне это не удалось и они бы выгнали, спустив на меня собак, я бы ослеп и оглох перед тем, как уйти. Не нужны мне и твои науки.

Пустяки это, дедушка. Не гладь меня, я вовсе не волнуюсь, как тебе может показаться. Ты бы это увидел, коль была бы у нас свеча.

Значит, ты говоришь, что глаза тоже важны. Глаза моей матери были зеленые, как те стаканы богемского стекла, из которых так славно пьется водка. Зеленые, все время полузакрытые, ресницы длинные – ух! Она почти ничего не говорила. Скажет, улыбаясь, слово-другое, и баста. Она глядела на тебя, но не видела, мысли ее бродили где-то еще. Только такой я ее и помню. О чем она все время думала? Я не решался спросить, да она бы и не ответила. Это осталось тайной для всех, даже для отца.

– Чую я, Мейжис, что-то там было.

Было, было. Теперь это знаю и я. Но тогда ничего не ведал. Бывало, она что-то делает, потом забудет, уйдет. Вдруг, ничего не объясняя. А после спросит:

«Косматик, ты не помнишь, что я делала несколько минут тому назад?»

«Сушила белье, мама, – говорю я ей. – Вон и лохань стоит».