Саулюс Томас Кондротас - Взгляд змия

Тогда она, рассмеявшись, заканчивала работу. В иной раз, если эта работа была мне по силам, я, ничего ей не сказав, сам все за нее делал. Вот она какая была.

– И это все, Мейжис, что ты о ней знаешь?

Нет, батюшка, не все Я тебе потом еще расскажу, когда время настанет.

Так вот, поначалу мы жили в свинарнике. Казалось, все у нас идет как по маслу. Но это только казалось. Мы род, проклятый Богом, и если нам порой кажется, что все вот-вот образуется, жди какой-нибудь напасти.

Значится, на новом месте все складывалось как нельзя лучше. Отец скопил деньжат, и они с матерью решили построить дом. Этот замысел расшевелил даже мать, что само по себе было чудом, хотя ты, может быть, этого не понимаешь. Они ни о чем, кроме как о будущем доме, больше не думали. Мать вся сияла. Мысли ее перестали бродить по окраинам света, она стала разговорчивее. Но разговоры ее были только о доме. Мне что, я был мал и неразумен, и мне было все равно, живем мы в свинарнике или в настоящей избе. А они представляли все до мельчайших подробностей, знали, куда поставят горшок с цветком, куда повесят деревянную солонку, и так далее. Все то время, пока отец строил этот треклятый дом, ни о чем ином они не говорили. Не знаю, что им там представлялось, но, пока суть да дело, они были счастливы. Ты бы позавидовал такому счастью, батюшка. Улыбаются друг дружке, ходят по вечерам, взявшись за руки, как новобрачные. Ну просто загляденье, лучше некуда. Все «дом… дом… дом», да и только. Он им, видать, представлялся в мечтах дворцом, прекрасным, огромным, сверкающим, словно плывущим в воздухе. Дом им, видимо, казался вехой, от которой они начнут иначе измерять свою жизнь. Наверное, так уж суждено человеку, дедушко, – все время видеть впереди себя веху, за которой, мнится, жизнь его качнется в лучшую сторону. А потом оказывается – на-кася выкуси. Все как встарь или еще того хуже.

На постройку дома ушло полтора года. Строили кропотливо, не спеша, обдумывая каждый шаг. Наконец построили, и мы в нем поселились. Прошло еще полгода, и выяснилось, что это самый обыкновенный дом. С паутиной по углам, с печной трубой, которую приходилось изредка вычищать от сажи, с заставленной кухонной утварью печью. Просто дом, ни лучше, ни хуже других. Лучше уж был бы хуже, лучше бы строили его абы как, лучше бы отец проклинал сквозь зубы день, когда за него взялся, все было бы лучше. Лишь бы они не воздвигли дом у себя в головах. Спустя полгода миражи рассеялись, и выяснилось, что, в сущности, ничего не изменилось. Мать снова принялась блуждать в эмпиреях, снова забывала, что делала миг назад, снова глядела невидящим взглядом. Только сейчас пробивался и гнев. Она шваркала оземь тарелку, кидала метлу, хлопала дверью и, бормоча что-то невнятное, выбегала во двор. Садилась на лавку под окном и не шевелилась, пока это не проходило. Вот оно как, батенька. Зачерпни-ка мне ковшиком из ведра. Устал языком чесать, горло пересохло.

Спасибо тебе. Утолил ее, смертную. Теперь послушай, что было дальше. Так вот, мама моя эдак маялась, не находя себе места, но через какое-то время успокоилась. Казалось, произошло чудо. Но вскоре я и тот заметил, где тут собака зарыта. Едва до нашего дома долетали мужские голоса, хохот, песни, у матери начинали дрожать ноздри. Ей-богу, не сойти мне с этого места, отец. Глаза ее темнели, живот волновался, она принималась дышать чаще. Не знаю, может, от нее исходил какой-то запах, только я был слишком мал и не чувствовал, но взрослые мужики мигом его унюхали. Они намылились чаще ходить под нашими окнами, пытаясь поймать мамин взгляд. Ты понимаешь, дедушка, что это значит, когда такое творится с твоей матерью? Ладно бы, если б то была просто какая-то баба, тогда все это даже немного интересно, и совсем другая песня, когда эта баба – твоя мать. Она избегала взглядов прохожих, отворачивалась в другую сторону, но их не обманешь. Не удалось ей обмануть и себя. Я думаю, отец все понимал. Только, наверное, устал от вечной слежки, от подозрений. Видно, ему это все хорошенько приелось. Он замолчал, замкнулся в себе и сделал вид, что ничего не знает. Прикидывался спящим, когда мать в одной ночной рубашке выскальзывала в дверь и возвращалась под утро, мокрая от росы, с улыбкой на лице. Как-то раз я проследил за ней. Она ступала по полю, освещенная светлой луной, вдруг остановилась, сняла через голову рубашку и дальше пошла голая. Ночь был прохладной, я, идя впритык за ней, озяб, а она, казалось, не чувствовала холода. Дойдя до полянки, мать легла в траву и какое-то время спокойно лежала в леденящей росе. Потом принялась, охая да ахая, кататься по траве. Ровно так же, как пришли туда, следом друг за дружкой мы вернулись домой. Как тебе кажется, тятенька, почему роса так сильно на женщин действует, а? Ты же все ведаешь.

– Откуда мне знать, Мейжис. Есть вещи, которых человеку не понять, пока он не станет женщиной.

В другой раз, а было это на второй сенокос, я вновь увязался за своей матерью. В ту ночь я не мог заснуть, меня тревожили собачий лай, доносящееся издали пение косарей, стрекот кузнечиков. Слышал, как проснулась, встала и вышла во двор мать. Я пошел за ней. Как и в тот раз, она снова разделась, но на сей раз не задержалась на лужайке, а пошла дальше. Шла она напрямик, очень быстро, можно сказать – спешила. Прямо на голоса косарей. Уже были видны их костер и они сами, сидящие в кружке вокруг него. Господи, думал я, неужели она не видит, куда идет? Неужели она пойдет к ним в таком виде? Но она все видела. Когда до костра оставалось всего ничего, она выпустила из рук ночную рубашку, теперь ей вообще нечем было прикрыться. Шла она легко, упруго, даже хищно, как мне сейчас кажется. Мужчины наконец заметили ее, умолкли, а она подошла к самому костру и остановилась, вперив взгляд в огонь, вся ярко освещенная пламенем. Дальше я не смотрел. Повернулся и пошел домой. Не мог заснуть, ворочался, все думал и думал. Господи, думал я, пусть только она на обратном пути найдет свою рубашку, пусть не пройдет мимо, ее не заметив. С той ночи, отец, я больше не верю женщинам. Я начал их бояться. Ты понимаешь, где бродили мысли моей матери?

– Ты весь дрожишь, Мейжис. Брось. Я так сразу и понял. Мог бы и не рассказывать. Ну вот. Ты снова плачешь.

Бог с ним, дедунечка. Позволь мне немного поплакать. Может, когда-то считали, что мужчинам не пристало плакать. Но нынче они плачут чаще женщин. Мне ли не знать, тятенька, не зря я столько времени прожил между одних мужчин.

– Всегда так было, сыночек, только мы плачем по ночам, а женщины – днем. Вот и вся разница между нами. Успокойся, Мейжис. Не рассказывай дальше, если тебе это травит душу.

Нет, тятя. Я должен все рассказать. Иначе не поймешь, почему мы тут сидим, болтаем, ожидая рассвета.