Саулюс Томас Кондротас - Взгляд змия

«Ну-ну», – сказал Казимир, отвернулся и попытался насвистывать песенку, но у него не слишком-то получалось.

«Может, ты его отпусти, и дело с концом», – нашелся Лашукас и делано рассмеялся: он все еще мстил мне.

«Нет. Отпустить никак нельзя».

А лучше б отпустил и пошел своей дорогой. Куда там! Я думал только о себе. О своем спасении в этом мире.

В этот миг я вспомнил капитана и почувствовал большую благодарность к нему за то, что он доверял мне. Впервые за долгое время я мог стоять, освещенный дневным светом, ни от кого не прячась, никого не боясь. Я мог перейти поле, не опасаясь засады. Раньше, всеми гонимый, батюшка, я чувствовал себя свободным и таился, не позволял себя поймать, чтобы не потерять этой свободы. Теперь, никем не преследуемый, я почувствовал себя еще свободнее, и меня охватила великая радость. Теперь так будет всегда, думал я с боязливым трепетом. Для меня непривычными были «всегда» и «будет». Я разучился думать о будущем. Не осмеливался о нем думать, не строил планов. И сейчас мне трудно было осмелиться… так жить. Я знал, что у меня есть на это право, и все же… Я думал: пора идти, капитан поверил в меня, рассчитывает на меня, потому надо как можно скорее загнать этого Казимира в Ковно. Лишь бы Лашукас не потерял депеши. Если письмо пропадет, никто не сможет донести господину губернатору, что капитан мне доверяет. Тогда меня уже точно повесят. Представив, что меня могут наказать сейчас, когда я испытал всю сладость свободы и принял решение начать новую жизнь, я ужаснулся.

«Ну, пошли, – сказал я. – Хватит, насмотрелись уже».

И пока мы спускались, добавил:

«А может, дай я это письмо понесу, а, Лашукас? Боюсь, ты его потеряешь. И тогда… сам понимаешь».

«Нет, Мейжис. Письмо мне изволил подать сам капитан. Ты понесешь его, только если со мной что случится, – потом успокаивающе добавил: – Не трусь, Мейжис, я не потеряю».

Тут Казимир встрял:

«Расскажи нам, Мейжис, лучше что-нибудь про эту дырку».

Я не знал, как поступить. Только теперь я понял, что Лашукас этот не отличался умом и ничего путного посоветовать не мог. Дело в том, что подначки и шутки Черного Казимира вызывали у меня противоречивые мысли. С одной стороны, я бы охотно с ним поболтал, потому что у меня аж кожа чесалась, так хотелось с кем-нибудь поговорить, тем паче что Черный Казимир лучше многих оценил бы мое повышение, ведь он сам очутился в таком положении, в каком я был еще третьего дня. Но с другой стороны, меня смущала мысль о том, что Казимир – заключенный, да еще ведомый в судилище, где, без сомнения, будет осужден на смертную казнь. Если я пусть ненадолго стану с ним запанибрата, он перестанет быть для меня просто каким-то ворюгой, и тогда меня загрызет совесть, что я веду человека на казнь. Куда легче убить незнакомого человека, чем даже шапочно знакомого, папенька. К счастью, в этот момент мы подошли к Дубисе, и мне ничего не надо было говорить.

«Стой, – громко сказал Лашукас, – я развяжу ему руки, а ты смотри, чтобы он чего не учудил», – повернулся он ко мне.

Он прислонил свое ружье ко мне, ровно к какому-нибудь дереву, и подошел к Казимиру. Я же направил дуло своего ружья прямо между лопаток пленника. Казимир почувствовал это спиной и задрожал, задержав дыхание, лишь бы мне не показалось, что он хочет удрать, не приведи бог, выстрелю.

«Стой ты, не шевелись, – рыкнул Лашукас. – Дрожишь, как корова, которую мухи цыкнули».

Ему никак не удавалось развязать узел. Он и так и эдак его дергал, попробовал даже зубами. Минуты четыре или пять, но потом терпение его иссякло, и он вытащил нож.

«Погоди, – осадил его я. – Дай развяжу».

Лашукас сплюнул, отошел в сторону, взял ружье и встал на мое место. Я пощупал пальцами веревку, связывающую запястья Казимира, глянул снизу, как она завязана, и почти не глядя мигом развязал ее.

«Мастер ты, Мейжис», – произнес Черный Казимир, потирая затекшие руки и поглаживая усишки.

«Раздевайся», – приказал ему Лашукас.

Казимир помотал головой.

«Зачем?»

«Чтобы не сбежал. Голый, хоть и без пут, ты будешь в нашей воле».

«Как же это так?..» – удивлялся Казимир.

«Выбирай, – продолжал Лашукас. – Либо свяжем руки, либо иди голый».

«Эх-ма», – махнул рукой Казимир и начал раздеваться. Вскоре он стоял перед нами таким, каким когда-нибудь предстанет перед Судом Божьим. Лашукас, глядя на посиневшее, сжавшееся тело, захохотал: он был доволен своей хитростью.

«Возьми его рубаху и штаны, Мейжис, а я возьму ботинки».

Через несколько минут, поискав брода или места помельче, мы вошли в реку. Вода была приятная, прохладная. Я с наслаждением чувствовал, как маленькие пескарики тычутся мягкими мордочками мне в щиколотки. Невозможно было не захихикать, подпрыгнув – так было щекотно.

«Береги своего червячка, Казимир, – сказал Лашукас. – Отгрызут пескари, хватиться не успеешь».

Я прыснул – очень уж смешно выглядел Казимир, батюшка, – моим смехом заразились и те двое: прыгали, хохотали и брызгались речной водой.

«Сколько их тут! – восклицал Лашукас. – Будто хмеля».

Мы скакали, визжали, словно маленькие девочки, дедонька (даже владелец моста воззрился на нас, не понимая, что происходит), и выбрались на берег совсем мокренькие. Лашукас вернул Черному Казимиру его ботинки, мы обулись и стали продираться через ивняк, переплетенный колючей ежевикой. Было интересно смотреть, как извивался голый Казимир, пытаясь избежать ежевики и крапивы. Наконец мы выбрались из лозняков и зашагали по полю вдаль, и было нам куда веселее, чем раньше, когда мы только собирались в путь.

«Дали хоть бы сорочку, что ли?» – с надеждой спросил Казимир.

«Мы тебе дали выбрать», – отвечал Лашукас.

«Холодно мне». – Казимир на самом деле весь был в пупырышках: утро было все еще раннее.

«Выдай ему рубаху, – предложил я. – Без штанов он все одно как на привязи».

«Дело твое, Мейжис, сам решай».

Казимир надел рубашку; сейчас он выглядел еще смешнее, чем раньше: сорочка была короткой, не прикрывала его срамных частей, ботинки казались чересчур велики для его тощих ног. Мы шли дальше. Одуванчики уже распустились и сладко пахли медом, кружа нам головы.

«Так как же там с этой дырой в холме, а, Мейжис?» – вспомнил Лашукас.

«Тот, кто мне ее показал, говорил, что по ночам там горят деньги. Думаю, надо бы копнуть когда-нибудь, убедиться».

«Горят деньги?» – Голос у Лашукаса был испуганный.

Горенье золота, отец, для Лашукаса попахивало нечистым, святотатством, а такие вещи пугали его, нагоняли смертельный ужас. Он только хвастался, что в шинок заглядывает чаще, чем в церковь. На самом деле не было человека набожнее его.

Но вскоре он пришел в себя.

«Дойдем до вон тех ив, что растут по обе стороны дороги, и сделаем привал: перекурим, перекусим», – сказал он, перекидывая ружье через плечо.