Иван Сабило - Последние каникулы

— Гиви, затяни другую, потому как мой организм не выносит, когда в солнечный день про смерть поют.

— Не могу другую, я под эту хорошо думаю о доме, о своей девушке Ламаре.

— Что о ней думать, все равно раньше положенного срока дембель не придет.

Гиви бросил кисть в ведро, поставил руки на пояс: Эх, Васька-друг, на тебя нужно или не обращать внимания, или с утра до вечера заниматься твоим воспитанием.

— Но-но, воспитанием!

— Если б ты жил на Кавказе и у тебя была такая девушка, ты бы тоже хорошо думал. Они там все меня ждут, они там все вместе, а думают обо мне.

Вася вздохнул, поднял к небу синие глаза и, переходя на другую сторону зенитки, рванул во всю мощь:

Женщины будто по команде выпрямились, испуганно повернулись к зенитке. Высокая, в розовой косынке, поинтересовалась:

— Небось, голубок, живешь не по уставу, что голос такой дикой?

гнул свое Вася и макал кисть в краску.

Гиви смотрел на него как на ребенка.

Мама остановилась в тени под березой и улыбалась. Федор бросил на траву сумку, перепрыгнул канавку и подошел к памятнику. Гиви, заметив его, спросил:

— Хочешь зенитку покрасить? Держи, кацо, навек запомнишь, что знаменитый памятник красил.

Федор оглянулся на маму — она не торопила его. Поднялся по каменным ступенькам к зенитке, обмакнул кисть в ведро и поднес к посеревшему от пыли и времени лафету. Осторожно провел по железу, оставляя широкую зеленую полосу. И только теперь заметил, что с кисти жирными каплями стекала краска.

— Эй, мастак, все колесо заляпал, — сказал Вася.

— Отстань, а то петь начну, — пригрозил Гиви. — Не слушай его, мажь дальше.

Федор стал меньше набирать краски, теперь она не стекала с кисти, а ровным слоем ложилась на серый, кое-где поржавевший металл. Он пытался представить, как действовала эта хрупкая с виду штука во время войны, как била она по фашистским самолетам… Неожиданно в нем возникла тревога, будто ясный день потемнел, будто на солнце нашла туча, поднял глаза — не увидел ни единого облачка. А тревога росла, приближалась, и наконец он понял, что это музыка, скорбная, траурная музыка.

— Феденька, сынок!

Бросил кисть в ведро, побежал к матери.

А музыка яснее, громче, и вот из-за поворота медленно выплыла грузовая машина с откинутыми бортами, обтянутая кумачом. Над кабиной шофера возвышался красный граненый столбик с пятиконечной звездой, к столбику прислонены овальные венки из елочных лапок и живых цветов. За машиной показались люди, оркестр, а за ним шли мужчины и несли на плечах красный открытый гроб.

Мама и Федор двинулись было дальше, но тут же остановились, ожидая, когда мимо них пройдет похоронная процессия. Машина уже почти поравнялась с ними, а люди все шли и шли из-за поворота, и казалось, людскому потоку не будет конца.

— Сынок, это же бабушка Аня!.. Смотри, в первом ряду! — прошептала мама. — Кто-то из наших умер…

Он увидел маленькую старушку в черном платье и черном платке — ее держала под руку пожилая женщина, тоже в черном; в другой руке у старушки был носовой платочек, и она часто подносила его к глазам.

— Рядом с ней — твоя тетя, сынок… И папа! — выдохнула она, отступив назад, подавшись к сыну.

— Где, где папа? — спрашивал сын, хотя уже видел отца, узнал его, невысокого, в черном костюме, белой рубашке с таким ненужным в этот жаркий день черным галстуком. Он тоже был в первом ряду и держал наготове руку, чтобы бабушка Аня, вытерев платком глаза, могла опереться на нее в любую минуту.

Федор взглянул на маму — она, поджав губы, неотрывно смотрела туда, где на плечах шестерых мужчин, слегка покачиваясь, плыл красный гроб. Иногда она переводила глаза на машину с кумачовыми бортами, которая шла впереди и везла лишь столбик со звездой, венки да красную крышку гроба.

Музыка умолкла, люди двигались в тишине, только слышно, как шуршат их подошвы на сером асфальте.

Отсюда, где стояли Федор и его мама, было не видно, кого провожали в последний путь, но мама сказала:

— Наверное, умер твой дедушка Максим.

— Мы тоже пойдем?

— Да, сейчас пойдем, обязаны пойти, — чего-то испугавшись, быстро сказала мать. — Всех пропустим и пойдем.

Оркестр заиграл новую траурную мелодию, а мать и сын, обогнув канавку с водой, пристроились в конце людской толпы. Их никто не узнал, не обратил внимания, и они медленно следовали вместе с другими.

При подходе к железнодорожному переезду на будке дежурного по станции хрипло зазвенел звонок, замигали красные сигнальные огни, шлагбаум дрогнул и преградил путь машине и людям. Несколько человек отделились от задних рядов и направились обратно в поселок, другие повернули головы и терпеливо ждали, когда к платформе беззвучно и мягко подойдет электричка… Она стояла всего несколько секунд, плавно стронулась и медленно, тихо, как будто стараясь не разбудить засыпанного цветами человека, проследовала дальше, к Ленинграду.

— Кто умер, скажите? — обратилась мама к высокой сутулой женщине.

— Разве не знаете? Максим Николаевич Опалев… позавчера… от сердца…

Мама поблагодарила женщину и лишь мельком взглянула на сына: мол, я была права. И снова поплыли над людьми, над дорогой траурные звуки. Шаг за шагом процессия приближалась к поселковому кладбищу, которое почти вплотную примыкало к шоссе и уже виднелось впереди. Сейчас машина с кумачовыми бортами остановится на обочине, с нее снимут крышку гроба и венки, а люди свернут под кладбищенские деревья и в торжественной тишине медленно подойдут к могильной яме.

Федор мучительно думал, что они с мамой приехали не вовремя: никому теперь нет дела до них, все переживают горе утраты, и что с того, что Максим Николаевич Опалев — родной дедушка Федора… В городе осталась Аля. И с тренером не поговорил, хотя Виктор Кузьмич просил зайти.

Он наклонился к матери:

— Не лучше ли обратно, а приехать в другой раз?

Мама, не взглянув на него, твердо ответила:

— Нет, сынок, в такой день мы должны быть здесь.

На кладбище они вошли последними и потянулись за людьми, обходя ограды, памятники, деревья и кресты, все замедляя шаги, пока не остановились возле свежего могильного холмика, бережно убранного чуть привядшими цветами. После дорожного зноя и расплавленного вязкого асфальта здесь было прохладно, чуть слышно посвистывали невидимые птицы, и Федор глубоко вздохнул. Он увидел, как мужчины, чтобы снять гроб со своих плеч, немного приподняли его, затем осторожно опустили на землю.