Иван Сабило - Последние каникулы

— Меня будут ругать. До свидания, Федя! — прикоснулась она к его руке и выскочила на лестницу.

Федор выглянул в окно, увидел, как она бежала к своему подъезду.

— Аля, я обещаю!.. Больше такого не будет. Я обещаю!..

Пришла мама, долго пробыла в ванной, а когда появилась в комнате, сын лежал в постели.

— Спишь? — присела она подле него. Без всяких подходов заговорила о главном: — Считай, что разговор о моей работе кончен. Я желаю только одного: ты должен понять, что малопривлекательная для тебя работа матери кормит нас обоих. Молчи! Ты отлично знаешь, что я не слепая и вижу, как ведут себя на моих выступлениях. Ну и что? Слушатели бывают разные.

— Дело не в слушателях. Был такой футболист… забыл фамилию… В общем, играл за команду обыкновенного завода на первенство Москвы, а народу на него одного ходило больше, чем на игры команд высшей лиги!

Мама отвернулась и несколько мгновений смотрела в угол, где стоял телевизор.

— Это их личное дело, ты спорт с искусством не равняй, — произнесла она спокойным, глубоким голосом. — И вообще, насколько я понимаю, дело не во мне. Что с тобой происходит? Ты не выиграл первенство города, так еще потренируешься и выиграешь. А критиковать работу матери — самое простое дело.

Мама сидела в ночной рубашке, босая, хрупкая; густые, длинные волосы падали темным потоком на грудь, глаза влажно блестели, а маленькие руки были сжаты в кулачки и лежали на коленях. В эту минуту она была немного похожа на Алю, было в ней что-то детское, беззащитное и в то же время сильное, властное.

Федору стало жаль маму, он понял свою ошибку: ворвался, потащил из кинотеатра — а ведь это ее работа, начала она ее не вчера и даже не год назад, а значит, ей самой разбираться, что делать.

— Не сердись, мама, я не хотел тебя обидеть, — приподнялся он на локте. — Сегодня действительно все перевернулось вверх дном… Кажется, я начинаю расти… Наверное, мне нужно уехать.

— Куда?

— Не знаю, еще не решил.

— Но ты и так едешь в лагерь?

— Не скоро еще, а мне нужно сейчас. Я бы сегодня уехал, если бы знал куда.

Мама встала, вышла в прихожую. Вернулась, держа в руке сумочку. Достала из нее конверт, протянула сыну.

— Получила еще на прошлой неделе, но не показывала тебе, не хотела… Письмо от папы…

Федор вытащил тетрадный листок — даже не письмо, а записка, — всего четыре строчки мелких, не соединенных друг с другом букв: «Мы все хотим вас видеть, приезжайте, будем рады. Время летит, каждого прожитого дня жалко. А если он прожит, как у нас, жалко вдвойне. Приезжайте, мы будем ждать».

Лоб Федора покрылся испариной, он попробовал представить отца и не смог. Перед глазами замаячила давнишняя фотокарточка Рудольфа Максимовича Опалева, на которой он был еще совсем молодым.

— Хорошее письмо. Поедем?

Наверное, мама ждала других слов, а он сказал то, что думал. Он не понимал: чего она испугалась? Всю жизнь мама чего-то боялась и ждала плохого. Когда Феде было восемь или девять лет, она вдруг схватит его, обнимет, гладит спину и голову и спрашивает с болью души: «Если тебя захотят отнять у меня, ты не пойдешь, нет?» — «Да кто ж меня отнимет, кому я нужен? Я тебя люблю!..» — говорил Федя и думал об отце, о том, что скоро он явится к ним, большой и сильный, в громадных мохнатых сапогах — такие сапоги он однажды видел во сне, — и захочет увезти его с собой, но Федька не выпустит его из дома и сам оставит отца жить с ними, чтобы он никогда больше не уезжал на свою Ладогу… Потом, когда ему было тринадцать лет, мама вышла замуж за летчика Вячеслава Александровича. Он его так и звал: «Вячеслав Александрович», и ни мама, ни сам Вячеслав Александрович не требовали, чтобы Федя звал его иначе… Больше мама не боялась, что ее сына кто-то отнимет.

— Если хочешь, поедем, — сказала она очень просто, словно давно приготовила такой ответ.

— Почему? Ведь раньше ты всегда была против?

— Не знаю… Старше стала. И письмо его понравилось: «Каждого прожитого дня жалко…»

Она рассмеялась, отбросила назад волосы.

— Так что, едем?!.

Они ехали в залитом солнцем, почти пустом вагоне электрички. Кроме них в самом конце вагона сидел старик в синей, расстегнутой до пояса рубахе, а рядом с ним, положив обе ладошки на оконное стекло, стояла девочка лет шести с громадным розовым бантом в русых волосах.

Мама Федора, прикрыв глаза, дремала, иногда приоткрывала потяжелевшие веки и с неудовольствием смотрела на граненый стакан, что лежал на металлических прутьях узкой багажной полки и пронзительно звенел и подпрыгивал, когда поезд набирал скорость.

Прислонившись лбом к стеклу, Федор провожал глазами дома, заборы, черные куски леса, которые не пощадил пожар. Загорелые мужчины и женщины валили опаленные деревья, обрубали оставшиеся ветки и стаскивали к штабелям — расчищали место под будущие посадки.

Вспомнился дом, вчерашний вечер, на котором были две мамины подруги с мужьями, пожилой руководитель оркестра Виктор Алексеевич и Аля. Виктор Алексеевич рассказывал музыкальные были и небылицы и старался внедрить «собственный» способ заварки чая — прямо в чашке, минуя чайник. Мамины подруги пытались исполнить «Калитку», но это у них долго не выходило, потому что мужчины заговорили о международном положении и политике. Но видно, даже о политике нельзя говорить бесконечно, и когда они замолчали, у женщин наконец получилась «Калитка». Мама улыбалась, слушала, кивала головой там, где у них получалось особенно хорошо; они втроем допели романс и спохватились, что уже поздно.

Был самый разгар белых ночей. Федор и Аля вышли проводить гостей на остановку. Перед тем как сесть в троллейбус, Виктор Алексеевич отозвал Федора в сторонку, назидательно произнес: «Смотри там, Феденька, понимай родителей. Если что — помоги им сойтись, пускай опять живут вместе…»

Федор не ожидал таких слов от малознакомого человека и на минуту оторопел. Давно уже он не надеялся, что мама и отец могут снова оказаться вместе. Поблагодарил Виктора Алексеевича за добрый совет, помог сесть в троллейбус и вернулся к Але.

Длинный, полный суеты и волнения день давно кончился. Безмятежно, весело прогуливались молодые пары, на скамеечке под липами пожилой человек в очках читал газету. По улице, уткнувшись в журнал, плелся огромный бородач, на длинном поводке он вел крохотного фокстерьерчика, почти щенка, и Аля еле слышно произнесла:

— Не потерял бы.

— Не потеряет… Впервые вижу гиганта с крошечным щенком.

— И я, — сказала Аля.

Они рассмеялись от такого открытия, а потом до самого дома шли молча. Федор думал, что Аля у подъезда остановится, замедлил шаги, но она вошла в дверь и стала подниматься по лестнице. Вот остановилась, повернулась к нему. Он увидел ее широко открытые, темные, в полумраке лестничной площадки, глаза, чуть припухлые губы. Он стоял на ступеньку ниже, и ее губы были совсем близко. Он потянулся, прижался к ним своими губами, сознавая, что целует ее, сознавая, что боится сделать ей больно, плохо… Под его ладонью билось Алино сердце, и ему показалось, что у них в эту минуту было только одно сердце на двоих.