Иван Сабило - Последние каникулы

Она отпрянула, бросилась наверх. Через мгновение он услышал, как захлопнулась дверь. Он поднялся, взялся за ручку ее двери и несколько секунд стоял в тишине. Он шагнул с первой ступеньки — и вдруг будто разряд молнии: «Останься!» Вторая ступенька — и снова: «Останься!» Третья — и снова…

Федор бежал по лестнице и уже точно знал, что никуда не поедет, что мама тоже не хочет ехать и что лучше всего им остаться дома, а отца они могут вызвать к себе, раз ему хочется их повидать!..

Но как только он открыл дверь и увидел маму, вытирающую кухонным полотенцем голубую тарелку, понял, что поездку отменить нельзя, что они решили ехать и поедут, несмотря ни на что!

От движения и скорости, от смены пейзажа он запел какую-то странную песню, без слов и мотива, а потом и слова пошли: «Тебе шестнадцать лет, как ма-ало! Ведь по годам — ребенок ты, но что со мною ста-ало, с тобой, па-рам, мои мечты…» Федя ликовал, что у него, как у настоящих поэтов и композиторов, имеются способности, и если как следует заняться, то пойдет и пойдет. Вот идет же: «Я все-таки, Аля, понять не могу-у, как же случилось все э-это, что сердце свое я на части делю-ю, тебе отдавая частичку при встре-ече…» «Идет же!» — воодушевлялся он, думая об Але. Теперь он многое может, только нужно всегда быть в настроении, как сейчас, тогда все получится!

— Мешает? — спросил он, когда мама снова открыла глаза на дребезжащий стакан. Подошел к полке, снял его и размахнулся, чтобы швырнуть в окно.

— Не смей! — остановила мать.

Он поставил стакан на сиденье и вернулся. Мама в знак благодарности кивнула ему и снова закрыла глаза.

Федор стал думать о поселке своего детства. Что он помнил: озеро, лес, деревянные домики, улицы, застроенные старинными каменными домами, низкорослыми, выкрашенными в красный, в желтый, а то и в зеленый цвет? Он помнил стадион, который даже во время футбола задумчиво и настырно пересекали поселковые коровы, следовавшие с пастбища домой, и никто из футболистов не прогонял их, но и не останавливал игру. Еще он помнил зенитку, памятник-зенитку, что стояла недалеко от станции на высоком пьедестале из серого камня. Мальчишки постарше забирались на пьедестал, усаживались в металлическое дырчатое седло и крутили какое-то колесико — от этого зенитка поднимала и опускала длинный ствол… Может, поржавела за столько лет и ее убрали?

— Мам, зенитку там не убрали?

— Думаю, нет. Ее никогда не уберут.

— А немцы там были?

— Нет. Потому и зенитка стоит, что их туда не пустили. Они на том берегу, в Петрокрепости, были и стреляли оттуда из орудий. Еще тут церковь была, недалеко от того места, где теперь зенитка стоит. Твоя бабушка Анна, пережившая здесь войну, говорила, что церквушку наши сами взорвали — ориентиром для фашистов служила, они по ней пушки наводили.

— Выходит, тут тоже была блокада?

— Была… Если бы фашисты сюда прорвались… не знаю… это страшно… Не было бы Дороги жизни. И может быть, не отстояли бы Ленинграда.

Федор взял сумку и пошел по проходу. Часто останавливался и смотрел в каждое окно. Обернувшись, увидел, что мама идет за ним и тоже вглядывается в окна.

— Зенитку хочешь увидеть?

— Да… И не только… Скажи: почему папа не приезжал к нам? За столько лет ни разу не приехал. Остановившись у окна, мама вздохнула:

— Он бы приехал, сынок, это я не хотела. Много раз я уводила тебя из дому, когда он должен был приехать. Он понял, что я не хочу, чтобы он встречался с тобой, и отступил. Может, гордость заставила, может, другое что…

— Но почему ты не хотела наших встреч? Он же мой отец…

— Не знаю… Боялась…

Поезд остановился. Они вышли на платформу, присоединились к стайке людей из последних вагонов и пошли по узкой асфальтированной дорожке, что ровной стрелкой протянулась вдоль шоссе. Федору захотелось обогнать народ, чтобы никто не мельтешил перед глазами, и мама заторопилась вместе с ним.

— Узнает он нас?

Мама усмехнулась:

— Думаю, не сразу, мы знаешь как изменились! Особенно ты!

— А ты?

— Я не в счет, я меняюсь в худшую сторону.

Впервые он слышал от матери такие слова, пристально вгляделся в ее лицо, пытаясь обнаружить перемены, о которых она говорила. Ее лицо было прежним — красивым и добрым, каким он знал, помнил с рождения. И только под глазами да еще на лбу обозначились уже заметные частые морщинки — но ведь не могут же они поменять лицо в «худшую сторону».

— Мама, я давно хочу спросить, почему вы с ним… ну, расстались?

Она долго молчала, так долго, что он усомнился, расслышала ли она вопрос. И даже обрадовался, что не расслышала, — он не считал себя вправе спрашивать такое. Но мать сказала:

— Бывает, сынок, что люди расходятся, а почему — ни тот, ни другой не объяснит. Самое сложное — объяснить. Понять и объяснить. Если бы люди могли все понять и объяснить, отпали бы многие недоразумения. Это самое трудное в жизни — понять и объяснить. Особенно среди близких… Но я не считаю себя правой, нет, не считаю.

Федор вспомнил кинотеатр, где работала мама, разговор с ней после концерта; он был неправ, полез не в свое дело, без понимания, без желания хотя бы что-то объяснить себе самому. А разговор с тренером!.. И был третий человек, Аля: она хочет быть ясной во всем до конца. Федор понимал ее, всегда понимал. И мог объяснить. Самое главное в ней — быть совершенно ясной!.. А вспомнив теперь ее и себя на лестнице, даже глаза прикрыл — так захотелось, чтобы все это повторилось, вернулось.

— Мне кажется, именно близкие люди и могут, должны все понять и объяснить. Как мы с… — он хотел сказать «с Алей», но спохватился и сказал: — Как мы с тобой!

Мама благодарно улыбнулась:

— Смотри, а зенитку-то переставили!..

Федор увидел зенитку за шоссе. Два солдата в запыленных сапогах и галифе, сбросив гимнастерки, красили ее зеленой краской. Брюнет с большим горбатым носом походил на грузина. Другой — коренастый, белобрысый, с веснушками на лице. Грузин, макая широкую кисть-расхлестку в железное ведро, пел счастливым голосом:

Недалеко от зенитки, у высоких пилонов, продетых в золотое кольцо, две пожилые женщины пололи цветочную клумбу, разговаривали, посмеивались, не обращая внимания на солдат и на необычную для этих мест песню грузина.

Федору нравилась песня, и он хотел дослушать до конца, но тут белобрысый повернулся к грузину, поморщился: