Иван Сабило - Последние каникулы

— Вне ринга пробуют только петушки и хулиганы, — сказал Федор. — Особенно когда кучей на одного.

— Неужели? — сделав серьезную мину, поинтересовался Митько. Арик высокомерно вскинул глаза, и Опалев почувствовал, что этот посторонний в одно мгновение разрушил их с Митько товарищеские отношения.

«Надо выиграть! Только так можно заставить поджать хвост этого подлипалу. Если проиграю, то проиграю уже не одному, а сразу двоим: и Митько, и Арику».

Федор взглянул на ринг и двинулся к раздевалке. До боя оставалось пять пар, надо начинать разминку. В левую дверь с коричневой сумкой через плечо вошел Митько. Его и сюда сопровождал Арик.

Переодеваясь, Федор замечал, что на него поминутно взглядывает Арик, будто шпионит, стараясь не пропустить ни одного движения своего подопечного. Каждый раз при этом он делился своими наблюдениями с Толиком Митько, пока тому не надоело, и он, небрежно взмахнув рукой, оттолкнул Арика.

Федор усмехнулся, поняв, как сложна роль у подлипалы, и отошел в дальний угол. Он готовился к своему очередному бою, он верил в успех, в свою победу. Шуточное ли дело — он готов выйти против одного из сильнейших боксеров страны! А ведь совсем недавно, каких-нибудь три года назад, он думал о себе, что родился неумехой и трусом. Этому было много подтверждений: в ясельном возрасте любой карапуз мог отнять у Феди погремушку, в детском саду не только мальчишки, но и девчонки частенько поколачивали Федю за то, что он всегда один: ни с кем не играет, не бегает, не дерется, сидит в уголочке и дрожит, будто замерзает, а если не дрожит, то держится за руку воспитательницы и ходит с ней, как привязанный.

Его бы с шестилетнего возраста, когда он с матерью и отцом, с бабушкой Анной и дедушкой Максимом жил на Ладоге, в спорт отдать, чтобы научился там управлять телом и мыслями, а мама — солистка Ленконцерта, выступающая в ленинградских кинотеатрах перед началом вечерних сеансов, — скрипку приобрела, в поселковую музыкальную школу направила. Пригрозила: «Если не будешь заниматься, то, во-первых, каждый день станешь мыть грязную посуду, а во-вторых, два раза в день подметать и убирать квартиру!»

Отец пробовал защитить сына, даже поговорил с тренером по гребле, чтобы тот взял Федю Опалева в секцию, но мама для начала устроила скандал минут на сорок, а затем пригрозила: «Или ребенок будет заниматься скрипкой, или развод!»

Федя пошел в музыкальную школу. Но не прошло месяца, как он забросил скрипку под кровать, отправился на кухню, встал к раковине и взялся за тарелку… Мать страдала. Мать пыталась вразумить его: «Ну представь, представь, сынок, такую картину: собрались гости — красивые, умные, интеллигентные… Праздник, смех, веселье, и вдруг кто-нибудь скажет: «А ведь Федор у нас музыкант, давайте попросим его сыграть…» И ты встаешь, берешь инструмент и… все затихают, все внимание тебе — а там и молодые люди, и девушки!.. И вот ты берешь скрипку и… Представляешь, как это возвышенно и прекрасно: звучит музыка!..» — «А если не попросят?» — тусклым голосом спрашивал сын. «Что не попросят?» — «Ну, сыграть не попросят, что тогда?..»

Мать рыдала.

«Пойми, Тоня, многие взрослеющие люди боятся своей незаметности, но страдают не оттого, что не умеют играть на скрипках, а оттого, что к восемнадцати — двадцати годам ни черта не умеют своими руками, а значит, ничем в себе не дорожат, — пытался разговаривать с женой отец Федора. — Годы и годы кладут на то, чтоб одолеть сольфеджио и выучить пару «чижиков-пыжиков», а эти годы отпущены для другого, для того, чтобы сделать характер, чтобы научиться колоть дрова, класть кирпичи, сработать своими руками яхту или хотя бы лодку, посадить десяток деревьев, чтобы, проходя мимо, радоваться, глядя, как они поднимаются и крепнут вместе с тобой, жалеть их и оберегать!.. Потому-то многие норовят в дефицит обрядиться, чтобы уж если ни черта не иметь в себе, то хоть — на себе…»

В музыке ли было дело или в чем-то другом, более сложном, что недоступно для Фединого понимания, но родители развелись той же осенью. Так с музыкой, а заодно и с поселком на Ладоге, было покончено раз и навсегда. Но переезд с мамой в город, к сожалению, ничего не изменил в Федином характере. В школе любой из мальчишек, даже самый хилый, но обладавший хотя бы миллиграммом нахальства, мог в два счета расправиться с Опалевым.

Другой бы на месте Опалева то и дело проливал слезы и бегал жаловаться, но никто не припомнит случая, чтобы Федя хоть однажды рассказал о своих обидах учителям или матери. Он ясными глазами смотрел в будущее и верил, что со временем каждый поймет, сколь он терпеливый, не мстительный человек. И какой фантазер! Во всех своих фантазиях он был смелым и сильным: один выходил против десяти львов и пятнадцати тигров и мгновенно побеждал их; в темном переулке, заслышав крик о помощи, один бросался на пятерых вооруженных бандитов и ловко с ними расправлялся… Но в самый разгар его фантазии в буфете от проехавшей по улице машины брякала посуда или с табуретки на пол прыгала проснувшаяся кошка Соня, и Федя вздрагивал и бледнел от страха.

«Напора мне не хватает, — сокрушался Федя. — Где бы взять напор?..»

Оставалось надеяться, что когда-нибудь он все же обретет «напор». А желанная пора не наступала. И в четвертом классе, и в пятом… В шестом вообще жизни не стало: в класс, где учился Опалев, из другой школы перевелся Арик Александров, коренастый такой, сутулый, настоящий злодей. Рассказывали, что он мог наложить небольших булыжничков в мешок для спортивной обуви и треснуть любого по голове этим мешочком; рассказывали, что в кармане он носит кривое сапожное шило, и Федя однажды сам слышал, как он пригрозил здоровенному восьмикласснику: «Проткну трахею!»

Иногда во время уроков к школе подходили его «мальчики» с химкомбината, стояли на углу, курили. Арик ерзал за партой, выглядывал в окно и, стоило прозвенеть звонку, мчался на улицу и больше в тот день в школе не появлялся. Если добавить, что Арик был на два года старше Федора — он из-за болезни явился в первый класс на десятом году жизни — и что у него под носом уже росли хорошо заметные медно-красные усики, то можно и не говорить, что самым страшным человеком для Опалева стал именно он, Арик Александров!..

«Стал, но не остался!» — радостно думал теперь Опалев. Он закончил бег по залу и перешел на скакалку. Митько перед зеркалом имитировал боковые удары. Арик сидел рядом и восхищенно следил, как мягко делает уклоны и сайстепы его кумир. «Где же Виктор Кузьмич, пора бинтовать руки, а его нет…»

Бросив скакалку, Федор присел и сделал глубокий выдох. Затем перешел на легкий бой с тенью. И тут же увидел Виктора Кузьмича, тот подошел к нему, прикоснулся рукой к щеке: