Иван Сабило - Последние каникулы

«Там была Аля! — поморщился он. — Где она? Осталась сидеть? Ушла? Или ждет?..»

Выключил воду, вытерся. Чувствовал он себя бодрым, не уставшим, и голова не болела, как это случалось почти всякий раз после тяжелого поединка.

«Что я тороплюсь, куда спешить? Если Аля смотрит бокс, пускай смотрит. Если ушла, тем лучше, не нужно ничего объяснять, пойду один, а вечером встречу маму… И надо же такому случиться: два человека, из-за которых я пришел в бокс — Аля и Арик, — оба здесь. И оба — свидетели моего «триумфа». Стыдно и противно. Стыдно, потому что оказался слабее, а противно, потому что радуется Арик, — все-таки он предсказал исход боя! Теперь счастлив, будто лично он одолел меня… А сам ты, Опалев, не нашел ничего лучшего, как сводить счеты с прошлым, с этими Ариками!..»

Но своди счеты с прошлым или не своди, а оно остается прошлым и всегда неизменным. Теперь в своей памяти Федор снова был там, в шестом-седьмом классе… В школе — Арик! Дома — всегда занятая собой мама распевает новые песни, наполняя квартиру «вечной» музыкой. Она считала, что если сын успешно учится, то дела его хороши. Она никогда не интересовалась, что у него на душе, будто он был не человек, а растение, только сама изредка жаловалась сыну: «Трудно петь, мой дорогой, если у тебя обыкновенные данные…» — «Ну, почему, ты хорошо поешь, мама, у тебя красивый голос, а таким тембром, как у тебя, никто не обладает», — ободрял он ее, но она не соглашалась. «Ах, мой дорогой, спасибо тебе, но петь — это значит петь по-своему, а я не пою, я только подражаю тем, кто поет!..»

Приходило ли к ней прозрение, или это была спасительная маска, которая помогала ей «работать на сцене», Федор не знал. Однако никогда больше мама не заговаривала о музыкальных занятиях сына, не сокрушалась о том, что он не полюбил скрипку.

Сосед со второго этажа, машинист тепловоза дядя Боря, встречая Федю после школы, говорил: «Вырастешь — дуй в машинисты, они самый качественный и развитой народ, весь мир у них на виду…» Другой сосед со второго этажа, молодой ученый Женя Вишняков, при встрече с Федором только здоровался и никогда не пускался в рассуждения. Он тратил лучшие годы жизни на изобретение средства от облысения — забот много, удач мало, и потому вид у молодого ученого был нервный, задумчивый. Но однажды он сказал Федору: «Послушай, Феденька, вчера вечером я несколько часов кряду наблюдал тебя из окна, все это время ты простоял у кучи с мусором. У тебя что, голова болела?..» — «Не ваше дело», — буркнул Федя и прошел мимо. Не мог же он признаться Вишнякову, что все это время думал об отце, который никак не соберется приехать к ним с матерью в гости.

К маме изредка заходила соседка с четвертого этажа, Варвара Тимофеевна, пенсионерка. Она почти не замечала Федю, как, впрочем, и других соседей, кроме тех, кто мог на высоком профессиональном уровне поговорить с ней о мастерстве хоккеистов. Чаще всего она беседовала с Василием Петровичем Прокудиным, спортивным психологом, большим специалистом в области отрицательных эмоций. Он, когда разговаривал с ней, вечно что-то записывал — говорили, что на ее примере он собирается писать книгу о том, как спортивная терминология проникает в массы.

Было у Феди в доме несколько ровесников, и прежде всего сын машиниста дяди Бори Витька, вечно жующий, толстый и веселый парень. Он собирал почтовые марки и, вероятно, поэтому смотрел на Федю с презрением; его сестра Нинка ходила в пятый класс, училась плохо, и мать вечно кричала в окно: «Нина, иди уроки делать!..»

Были и другие соседи, взрослые и дети, но Федору часто казалось, что в их доме кого-то недостает, будто еще не все въехали сюда и какая-то квартира продолжает пустовать. Иногда он ходил по этажам в поисках этой квартиры, но так и не находил ее, а все казалось, что она есть и что ее вот-вот заселят. Там у него обязательно появится друг, с которым всегда будет весело, и тогда он перестанет думать о школе, об Арике, который в последнее время совершенно обнаглел: выводил Федю во двор, доставал из кармана теннисный мяч и заставлял набрасывать ему на ногу, после этого бил куда попало, мяч летел на улицу, в школьный сад, за забор, а то и на крышу школы. И Федя всю перемену бегал за мячом как собачонка. «Хор-роший ударчик, хоть сейчас — в сборную мира!» — хвалил себя Арик и улыбался очаровательной бандитской улыбкой.

Федя понимал, что уже давно стал посмешищем, за него никто не собирается заступаться и что нужно что-то делать, может, бросить все, уехать к отцу на Ладогу и жить у него.

Кто знает, чем бы все это кончилось, если бы однажды…

Как-то, возвращаясь из школы, Федя увидел во дворе мебельный гарнитур, книги в пачках, торшер, чемоданы, стулья — все это грузили на машину, суетились, кричали, бегали в дом и выносили оставшиеся вещи. Потом машина ушла, а к вечеру пришла другая, из нее вылезла беленькая девочка с черным щенком на руках, остановилась спиной к ветру, заслонив собой щенка. Вслед за ней из кабины вышла женщина в коричневом пальто, и тут же на такси подъехал высокий мужчина в кожаной куртке. Вместе с шофером грузовика они сгрузили мебель, холодильник, другие вещи и стали носить их в дом, в освободившуюся квартиру. Федор недолго постоял и начал им помогать. Увидев, как он старательно тащит на крыльцо сразу два стула, девочка рассмеялась и кивнула ему — то ли здоровалась, то ли благодарила…

На следующий день та же девочка появилась в классе, где учился Опалев. Звали ее Аля Константинова. Несколько дней Аля молчала, и было видно по всему, что она внимательно наблюдает жизнь класса.

Вскоре Федя обнаружил в своем портфеле письмо — на конверте вместо обратного адреса стояли две буквы: «А. К.».

В классе было несколько человек с такими инициалами: Арбузов Кирилл, Алексей Кислицын, Армен Казарян, и Федя не знал, кто послал ему этот конверт. Он вскрыл и прочитал: «Федя! (Феденька-дурачок!) Как тебе не стыдно, Опалев? Неужели в тебе совсем нет гордости? Ты же мальчишка! Одумайся, пока не поздно, и не позволяй этому монстру издеваться над собой. Иначе проживешь не человеком, а преступником, ибо так относиться к самому себе, как ты относишься, тоже преступление!..»

Федя рассмеялся и положил письмо в портфель. Он догадывался, что написать могла только новенькая, и совершенно не обиделся на свою корреспондентку. Даже согласился, что роль у него действительно неприглядная. Но и корреспондентка поступила не так уж храбро: подпольно написала, незаметно сунула в портфель и даже не указала полностью имя и фамилию.

«Что это, как не трусость, сама призывает к освобождению и сама же боится… Нет, уж если звать других вперед, то полным голосом!»

Утром проснулся от шелеста бумаги, открыл глаза и похолодел: мама держит в руках письмо. Сбросил одеяло, выхватил листок из маминых рук, сунул под подушку. Обиженно сказал: