Михаил Новиков - Природа сенсаций

Раздвинув крапиву и лопухи (под ногами при этом что-то мерзко хрустело), я оказался на небольшой утоптанной площадке. Здесь была жизнь: колебалась на ветру, вздуваясь и опадая, сохнущая простыня, ворочался в пыли беспородный тузик и из окна приземистого барака подмигивала герань.

Экий парадиз, подумал было я, но оборвал течение успокоительных мыслей: мне ли, в последнее время занимавшемуся футурологией секса, было не знать, как глубоки пропасти ада, разверзающиеся за самыми идиллическими на первый взгляд картинками.

Так и оказалось: когда открылась дверь барака и на крыльце, ожегши меня взглядом выцветших голубых глаз из-под косматых бровей, показался статный старик, небо словно потемнело.

Да! Я несомненно стоял на пороге тайны.

— Что угодно? — по-старорежимному спросил, а вернее, выкрикнул, старик.

Я подошел ближе, представился: такой-то, журналист, хочу сделать материал об опытной станции.

— Тут, молодой человек, не станция, — строго сказал старик. — Тут — база.

— Что, и сейчас? — невольно спросил я.

Старик только закряхтел. Ясно: это был обломок империи, один из тех, кого море времени окатало, как прибрежную гальку, да вот не утянуло в пучину, а оставило до поры в полосе прибоя.

В результате универсальный развязыватель языков в виде бутылки сорокаградусной сделал свое дело. Через каких-нибудь полчаса, расположившись на врытых крепко в плотную землю лавках, у дощатого стола, мы мирно беседовали.

Белье по-прежнему вздувалось и хлопало под ветряной тягой, старик то мрачнел, то светлел лицом, вспоминая былое, и говорил, говорил.

— Вишь ты, щас говорят, — вел старик свою речь, в которой простонародные «вишь» и «щас» перемежались научными терминами, — говорят недоумчивые: Сталин-де дурак был. Ан нет, не такой уж дурак. Он ведь что удумал, через сатрапов своих верных, через Леньку и Сережку, провернуть…

— Леньку? Сережку? — осведомился я. — Это кто такие?

— А тебе зачем? — огрызнулся старик. — Люди такие. Ученые, словом.

Речь его то становилась бессвязной, то восстанавливала логическую завершенность.

Передаю коротко, в чем содержалась суть рассказа старого Павлина Моисеевича.

Михаил Булгаков все рассказал о нехороших квартирах. Все? Все, да не все. Ситуация, благодаря которой возникла идея жестокого эксперимента в Кратове, эксперимента, приведшего к коротким и ошеломляющим, как Е=мс2, результатам, сложилась как раз в одной из не очень хороших квартир. На излете ревущих двадцатых, когда нэп угасал и дело шло к большим показательным процессам, когда еще прекрасная Ольга Каменева обнимала мужа своего Каменева беспрепятственно в дощатом переделкинском особнячке, а архитектор Борис Иофан собственноручно распределял квартиры в законченном только что строительством сером доме наискосок через реку от Кремля, когда воцарился в Серебряном бору замнаркома Валентин Трифонов (отец впоследствии известного писателя) с красавицей еврейкой, женой, и приезжал, долго мыл вечерами уставшие от приговоров руки… когда все это происходило у тех, у кого все было хорошо, у других, у тех, которые как мы, все было совсем иначе.

Они — те, другие, ютились. В частности, в одном из домов на Самотеке ютился и горячий аспирант Леонид Ф. с молодой женой, пухлой Анечкой, тоже, естественно, Ф. (Фамилии старый Павлин называть отказался наотрез.)

Что ж, жили. Жили, как все, — зачитывались Зощенко и хохотали до колик, потому именно, что уж больно все было похоже: жена, муж, любовник — один инженер. Конфузы…

Два обстоятельства подтолкнули Леонида к основополагающим размышлениям. Первое — тончайшие перегородки в его не очень-то хорошей квартире. Естественно, квартира когда-то была большой, с просторными комнатами, настоящее адвокатское жилье. Во времена же пореволюционные адвоката и его челядь сильно поуплотнили — в квартиру вселилось множество разного люда. И по ночам… Что говорить, известно же, что люди делают по ночам.

И вот, тут-то Леониду и пришла впервые мысль о половой индукции.

Говоря попросту — если за фанерной стеной слесарь Погребенько клал натруженную длань на грудь своей Марфе, а потом, кряхтя, тяжело откашливаясь и скрипя всеми пружинами обширной кровати (оснащенной хрестоматийными никелированными набалдашниками), ей «всаживал»… Да-да, нравы были просты, и зычное «Вот всажу тебе, Марфа» было слышно окружающим. Так вот, когда приступал к исполнению супружеских обязанностей слесарь с завода Ильича, то вскоре и утонченному аспиранту МГУ начинало хотеться чего-то подобного.

Леонид стучал рукой по простыне, изгибался, нашаривал грудь Анечки и прилаживал чресла к ее ягодицам. В таких условиях hard-on был практически гарантирован — достаточно сказать, что грузный, пожилой и очень животастый адвокат по фамилии Куц, несмотря на тяжелые переживания, связанные с неудачным решением большевиками жилищного вопроса, все-таки подступал к Елизавете Ильиничне, супруге своей, и, вопреки прожитым годам, не было ночи, когда не оканчивал бы юрист начатое дело, оглашая жилище трубным, хотя и несколько гайморитным ревом.

На кухне, на обширной барской кухне, Елизавета Ильинична говаривала:

— Но, знаете, мы привыкли, так заведено у нас в семье спокон веку — во всем видеть хорошую сторону. Вот, например, это ужасное уплотнение. Но Степан Степанович не приходил ко мне с 1907 года, с тех пор как он проиграл процесс провокаторов. Я уже, честно говоря, по-женски забыла, о чем идет речь. Плесенью там заросло, как выражалась наша прислуга в те годы… И вот же! Подумать только. Нет, что ни говорите, а и у революции есть свои хорошие стороны.

Впоследствии, надо заметить, Елизавете Ильиничне это припомнили: в 1937 году в лубянской тюрьме молодой следователь Гаврилов орал на нее, обвиняя в том, что она пыталась, по его выражению, «своей мандой измерить глубину революции». Что, конечно, невозможно.

Но было и второе обстоятельство. Связанное с Анечкой и Сережкой. Увы — жена была неверна Леониду Ф. И разлучником, коварным искусителем выступил старый друг и однокашник (их называли по тем временам — однокорытники) Леонида — Сергей К.

Коллега вроде, и немало проведено было вместе счастливых часов, как над ретортой, так и среди цыган — а вот же. Но беда в том, что очень нравилась ему Анечка. Был он к тому же несдержан. И не сдержался.

Однажды, когда Леонид засиделся в лаборатории особенно допоздна, Сергей пришел к нему домой с букетом цветов. Толкнул дверь, вошел в коридор — тишина, никого. Крадучись, продвинулся вперед, в темноту. Тогда не было еще коммунального быта пятидесятых — не висели по стенам ни ванны, ни велосипеды, даже следы благородных обоев еще сохранялись на них, на высоких.