Шервуд Андерсон - Кони и люди [сборник litres]

Бывали минуты, когда мне начинало казаться, что Том действительно верит, будто те люди, которых он описывает, ведут веселую жизнь.

Однажды, когда я мысленно уже решил, что он пошел тем же путем, что и я и все остальное человечество, то есть сдался на милость уродства тупой, бессмысленной жизни, – в это время случилось нечто неожиданное. Он продолжал в течение всего долгого вечера бесцельно разглагольствовать, а потом, при расставании, нацарапал на листочке бумаги несколько слов и неуклюже втиснул этот клочок в мой карман. Я стоял и следил за ним, пока его огромная фигура не исчезла, затем подошел к фонарю и прочел:

«Я безумно устал. Я вовсе не такой осел, каким я кажусь! Но я устал, как пес, пытаясь понять себя».

Вот что было нацарапано на клочке бумаги.

Но я возвращаюсь к тому вечеру в салуне на улице Уэллса. Нам принесли виски, мы выпили и сидели, глядя друг на друга. Тогда Том положил руку на стол, ладонью вверх, так, что образовалась горсть; затем он медленно раскрыл руку.

– Однажды моя жизнь была у меня вот так зажата в кулаке. Я так же просто мог выпустить жизнь, как сейчас раскрываю руку. И я до сих пор не знаю, почему я этого не сделал. Я никак не пойму, почему я сжал пальцы, вместо того чтобы разжать их, – сказал он. Несколько минут тому назад не было и намека на ту прямоту, с какой он говорил сейчас.

Он стал рассказывать об одном эпизоде из своей юности, который продолжался одни вечер и одну ночь.

В то время он еще жил на ферме своего отца, и ему было восемнадцать лет. Отец арендовал маленькую ферму в юго-восточной части штата Огайо. Это случилось в ту осень, что предшествовала его уходу из дома в поисках приключений. Я был немного знаком с его биографией.

Стоял поздний октябрь, и он вместе с отцом копал картошку. Из слов Тома я вывожу заключение, что у обоих были продранные башмаки; он упомянул, что у них ноги застыли от холода, а от просочившейся черной грязи окрасились в черный цвет.

День был ненастный, а Том себя неважно чувствовал и был в скверном расположении духа. Они работали молча и с озлоблением. Его отец был высокий человек, с нездоровым цветом лица; он носил бороду. Пытаясь мысленно нарисовать его образ, я представляю себе, как часто, останавливаясь на ходу, или во время работы, он нервно теребит бороду.

Что касается Тома, то его надо представить себе как очень благородного молодого человека, с наклонностями к самым красивым сторонам жизни, который еще сам точно не может определить своих стремлений и имеет мало шансов на их осуществление.

Как я говорил, Том себя весьма неважно чувствовал; он простудился и его немного лихорадило. Иногда во время работы он вдруг начинал дрожать от холода, а через несколько минут испытывал сильный жар во всем теле.

Он копал картошку в течение всего дня после обеда, и как только начало смеркаться, пришлось собирать ее в мешки. Картошку собирают в корзинки, а потом несут к концу гряды, где и высыпают ее в мешки из-под зерна вместимостью в два бушеля.

Мачеха Тома появилась на пороге кухонной двери и крикнула своим изумительно бесцветным голосом: «Ужинать!»

Ее муж, отец Тома, был несколько обозлен. Возможно, что он уже давно чувствовал враждебность сына.

– Ладно! – крикнул он ей в ответ. – Мы скоро придем. Надо прежде всего закончить работу. Можешь держать ужин горячим для нас! – В его голосе слышалось нечто похожее на визгливый плач.

Том и его отец работали с лихорадочной быстротой, как бы стараясь перегнать друг друга. И каждый раз, когда Том нагибался, чтобы поднять картошку, его голова начинала кружиться и ему казалось, что он падает.

В нем заговорила в некотором роде гордость, и Том всеми силами своего существа решил не допускать, чтобы отец превзошел его. Он считал отца человеком бесполезным, хотя тот временами очень быстро справлялся со своей работой. В настоящую минуту необходимо было собрать всю картошку до наступления полного мрака. И Том, не веривший в своего отца, решил, что не может позволить такому никудышному человеку превзойти его, какого бы рода ни была работа.

Вот приблизительно то, что переживал Том в тот вечер.

Наступила полная темнота, и работа была доведена до конца.

Полные мешки были расставлены в ряд вдоль забора.

Надо было ждать морозной ночи. Луна взошла, и при ее свете мешки у забора выглядели словно ряд фантастических людских фигур, прислонившихся к забору, с такими же обрюзглыми телами, как у мачехи Тома.

Поникшие тела и тупые глаза. Они смотрели на двух людей и изумлялись, почему те непохожи на них.

Когда Том пересекал поле, он дал отцу пройти вперед, опасаясь, как бы тот не заметил, что с сыном что-то неладно. Тут была замешана мальчишеская гордость.

«Он еще подумает, пожалуй, что может меня осилить в работе», – думал Том.

Полная луна была похожа на огромный желтый мяч. Она казалась значительно больше того домика, к которому мужчины направились, и Тому, ковылявшему позади, казалось, что его отец ступает по желтому диску луны.

Когда они вошли в дом, дети его отца и мачехи вместе с ее детьми от первого брака столпились кругом. Выходя из дому, Том никогда не мог потом вспомнить их лица. Он лишь помнил, что они всегда были грязны, бегали в лохмотьях, а самый младший был болен и постоянно ревел.

Когда вошли старшие, то дети, шумевшие по причине запоздавшего ужина, затихли. С чисто детской догадливостью они быстро сообразили, что между отцом и сыном происходят нелады.

Том пошел через маленькую столовую, открыл дверь на противоположном конце комнаты и стал подниматься по лестнице, которая вела в его комнату.

– Ты разве не будешь ужинать? – спросил отец.

Впервые за много времени отец с сыном обменялись несколькими словами.

– Нет! – ответил Том, не останавливаясь, и вошел к себе.

Все его мысли были в данную минуту сконцентрированы на том, что никто в доме не должен догадаться, что он болен.

Отец не протестовал и позволил ему уйти. Несомненно, вся семья радовалась его отсутствию.

Войдя к себе в комнату, Том, не раздеваясь, завалился в постель. Он только снял рваные башмаки и натянул одеяло на голову. Тюфяк, на котором он лежал, далеко не был чист. Вскоре его мозг немного прояснился; домик был маленький, и Том слышал все, что делалось внизу. Теперь вся семья уселась за стол, и отец занят той ерундой, которая называется молитвой перед трапезой. Он неизменно делал это, а иногда еще только начинал молиться в то время, как проголодавшаяся семья ждала.

Том напряженно думал, вернее, он пытался думать: о чем его отец постоянно молился? Как только он погружался в молитву, этот человек забывал все на свете. Он пребывал тогда наедине со своим Богом, лицом к лицу с ним, а остальные люди переставали существовать. Сперва он молился о хлебе насущном, а потом вступал в интимную беседу с Богом о других вещах – главным образом о своих разбитых надеждах. Он всю жизнь мечтал стать методистским священником, но не мог быть назначен на эту должность за полным отсутствием образования.