Шервуд Андерсон - Кони и люди [сборник litres]

Он был убежден, что в промышленных городах нашего времени, вроде того, где мы жили, пьянство является неотъемлемой привилегией мужчин.

– Повремените только, – сказал он, – и вы увидите, что произойдет. В скором будущем господа реформаторы отнимут у нас виски. И что же? Мы сразу начнем опускаться. Мы будем похожи на старых женщин, которые много рожали. Мы умственно тоже опустимся, и увидите, что тогда случится. Человек не в состоянии переносить уродства этого города, не прибегая к виски. Этого никак нельзя, я вам повторяю. Мы превратимся в пустые мешки, все, все, без исключения. Мы будем похожи на старых женщин, не знавших любви, но имевших слишком много детей.

Мы пересекли много улиц и пришли к мосту через реку. Уже смеркалось, и мы некоторое время стояли в сумерках, залитые смутным светом, который падал от зданий, громоздившихся вплоть до самого берега реки. Гигантские склады и фабрики начали принимать образы фантастических существ. Река текла в ущелье, образовавшемся из домов. Несколько лодок проплыло по реке, а по мостам, повисшим над водою, неслись трамваи. На фоне темного неба они напоминали собою движущиеся созвездия.

От поры до времени Том делал глоток виски из бутылки. Иногда он предлагал и мне, но в большинстве случаев забывал и пил один. Отнял бутылку ото рта и, держа ее перед собою, он с нежностью в голосе разговаривал с ней.

– Мамочка! Я всегда у твоей груди, а? Ты не можешь отучить меня от груди, – нет, не можешь?

В его голосе вдруг послышался гнев.

– В таком случае зачем ты меня сюда забросила? Мать должна оставлять своих детей там, где живут люди, которые немного научились искусству жить. А здесь только пустыня небоскребов.

Он снова сделал глоток из бутылки и протянул мне, но предварительно прижал ее к своей щеке.

– Бутылка виски имеет кое-что общее с женщиной, – заявил он. – До тех пор пока в ней еще имеется виски, очень трудно расстаться с ней, и предлагать ее другу – это то же, что предложить свою жену. Хотя, говорят, на Востоке последнее принято. Очень деликатный и щекотливый обычай. Возможно, что на Востоке они более цивилизованны, чем мы; и опять-таки, быть может, они поняли, что женщинам это тоже иногда нравится, – как вы полагаете, а?

Я пробовал рассмеяться, но смех не особенно удался.

Теперь, описывая моего друга, я убеждаюсь в том, что я рисую весьма неправдоподобный портрет. Быть может, я преувеличиваю ту скорбную нотку, которую приписываю его личности. Правда, в Томе всегда чувствовалась скорбь, но он умел ее держать в рамках, между тем как я не в состоянии ее сдерживать в моей повести о нем.

Следовало бы предупредить читателя, что Том не был слишком умен, а я почему-то изобразил его чуть ли не мудрецом.

Я провел с ним много таких вечеров, когда он был молчалив и, я сказал бы, даже туп, и тогда он часами распространялся о каком-нибудь случае, имевшем место в годы службы по конторам.

Была у него одна прескучная, длинная история о том, как он ездил с председателем компании в Детройт, и рассказ сопровождался бесконечным количеством «я сказал», «он сказал».

Или же он повествовал об одном инциденте из газетной жизни, очевидцем которого был он сам в те времена, когда занимался еще журналистикой.

Он работал, кажется, в газете «Трибуна» в Чикаго.

Я должен отметить одну характерную деталь в привычках Тома. Его мысли, как водоворот, постоянно захватывали по пути те рассказы, которые повторялись неоднократно. Вот один из них:

В редакцию газеты прибежал репортер-новичок с очень важными новостями, можно сказать, с боевиком. Но никто не хотел ему верить. Он был совсем еще мальчиком. Дело шло о кошмарном убийстве; весь город искал виновника, а вот новичок сам привел его в редакцию.

И убийца сидел тут же на стуле. Репортер-новичок отыскал его в салуне, подошел к нему и сказал: «Я советую вам сдаться. Вас рано или поздно поймают, и может оказаться лучше для вас, если вы добровольно сдадитесь». И опасный убийца решил, что мальчик прав, и тот привел его не в полицию, а в редакцию газеты. То действительно был боевик. Но через пару минут все гранки будут сверстаны, и начнется печатание газеты; вот-вот наступит «мертвая линия» [5] Dead line – когда газета вся сверстана и ничто не заставит редактора менять текст; обычно в Америке бывает в 11 часов вечера для утренних газет. . Репортер бегал из одной комнаты в другую, указывал на убийцу и чуть не с ума сходил. А убийца, маленький мужчина, добродушный на вид, спокойно сидел на стуле и ждал. Репортер прыгал взад и вперед и кричал:

– Я вам говорю, что сам Мердок сидит там! Не будьте же ослами! Я вам говорю – там сидит Мердок!

Наконец одни из редакторов подошел к маленькому человеку с голубыми глазами и начал говорить с ним. И внезапно весь тон редакции изменился.

– Господи! Это правда! Остановите метранпажа! Очистите мне первую страницу! Боже! Ведь это Мердок! Какие мы идиоты! Мы чуть было не упустили его! Боже! Ведь это действительно Мердок!

Этот инцидент крепко запечатлелся в голове Тома. Он плавал в его мозгу, как в пруду. И регулярно, каждые шесть месяцев, он снова рассказывал мне об этом, употребляя те же слова, те же фразы, описывая напряжение, охватившее редакцию, когда выяснилось, что тут действительно сидит Мердок – убийца.

Все собрались вокруг этого маленького человека с голубыми глазами. Он убил жену, ее любовника и троих детей. Обезумев, он выскочил на улицу и убил двух людей, случайно проходивших мимо.

А теперь он сидит в редакции и спокойно рассказывает об этом, между тем как вся полиция и репортеры всех газет ищут его по всему городу.

Ему нечего было рассказывать.

– Я это сделал. Просто взял и убил их. Я, вероятно, был не в своем уме, – повторял он.

Конечно, газета не ограничилась его краткостью, описывая эту историю публике.

Репортер-новичок, который привел убийцу, гоголем ходил по редакции.

– Я показал себя величайшим репортером! Я сделал то, чего никто другой не сделал бы!

Старшие смеялись:

– Вот дурак! Дуракам счастье! Не будь он дураком, ему бы никогда этого не сделать. Он попросту подошел к нему и спросил: «Послушайте-ка, это вы Мердок?» Он ходил по всем салунам и спрашивал людей: «Послушайте, не вы ли Мердок?» Воистину, Господь милостив к дуракам и к пьяным!

Том рассказывал мне об этом десять, двенадцать или пятнадцать раз, не сознавая, что рассказ уже порос мхом. И каждый раз он заканчивал одним и тем же замечанием: «Недурная историйка, а? Но это сущая правда. Я сам был очевидцем. Кто-нибудь должен был бы написать об этом в журнале».

Я смотрел на Тома и изучал его, в то время как он в десятый раз рассказывал мне эту историю и много других. Меня вдруг осенила мысль. Том – рассказчик, у которого никогда не было аудитории, подумал я, поток, которому заградили путь, река, вышедшая из берегов.