Шервуд Андерсон - Кони и люди [сборник litres]

У него не было ни малейшего шанса стать тем, к чему он так стремился, и все же продолжал молиться об этом. Он как будто надеялся, что Бог, считаясь с сильной нуждой в методистских священниках, оставит свое место судьи, спустится с неба прямым сообщением на заседание методистского церковного совета и скажет:

– Послушайте – вы! Чем вы тут занимаетесь? Посвятите этого человека на пост священника и поторопитесь. Я не позволю вам дурака валять!

Том лежал в постели и слушал, как внизу молился его отец. Когда он был подростком, и его мать еще жила, его принуждали ходить в воскресенье в церковь и вечером по средам на молитвенные собрания.

Его отец всегда ревностно молился и читал проповеди прихожанам, сидевшим с кислыми физиономиями, делая вид, что молятся. Сын прислушивался к отцовским словам, и, несомненно, еще тогда, в детстве, в нем зародилась ненависть к отцу.

Пастором их маленькой общины был высокий, костлявый молодой холостяк, и он отзывался об отце Тома как о человеке, чья молитва обладала могущественной силой.

И в то время, в детстве, что-то крепко засело в мозгу Тома. Он кое-что видел. Однажды, возвращаясь из города на ферму и проходя босиком по лесу, он увидел – он никогда никому не сказал, что он увидел, – высокий, костлявый священник был в лесу. Том кое-что увидел и почувствовал, как в его душе что-то было загажено тем, что он увидел. Не замеченный никем, он потихоньку ушел. А теперь он лежал наверху в полумраке, дрожа от озноба, а внизу его отец молился, и в его молитвах неизменно слышалась одна и та же фраза. «Пошли мне великий дар, о Боже, ниспошли мне великий дар!»

Том знал, что он под этим подразумевает! «Дар болтливости и возможность его использовать», так, что ли?

В ногах его постели находилась стена от другой комнаты, окно которой выходило на улицу. Там спал отец Тома со своей новой женой, а трое детей помещались в комнатке рядом. Ребенок спал на одной кровати с его отцом и с этой женщиной.

Странно, какие мысли могли иногда взбрести в голову.

Ребенок был болезненный и постоянно ревел. Можно было рассчитывать, что он вырастет таким же, как и его мать, – с желтой кожей и с бессмысленными глазами.

Предположим… Предположим… Что однажды ночью… Конечно, такие мысли могут прийти в голову только против воли человека, – предположим, что когда-нибудь его отец или эта женщина совершенно случайно налягут всем телом на ребенка и раздавят его, вернее, задушат его.

Том чувствовал, что его мысли начинают ускользать из-под его контроля. Он за что-то цеплялся. Что бы это могло быть? Неужели за свою жизнь? Страшная мысль!

Теперь его отец перестал молиться, и семья приступила к ужину. В доме воцарилась тишина. Люди замолкают во время еды – даже грязные, болезненные дети. Это было удивительно. Иногда бывает приятно молчать.

Вот он, Том, снова идет босиком через лес, и там этот священник. Его отец хочет стать священником, хочет, чтобы Бог, вопреки всем правилам, сделал его священником. Это его-то – человека, который с трудом мог кормиться на ферме, который все делал спустя рукава, который, почувствовав потребность во второй жене, взял вдову с четырьмя хворыми детьми, женщину, которая не умела даже готовить, у которой хозяйство утопало в грязи.

Том погрузился в беспамятство и так лежал долгое время. Возможно, что он спал.

Когда он проснулся, вернее, когда пришел в сознание, то снова услышал, что отец молится; а он полагал, что молитва уже окончилась. Том лежал и прислушивался. Голос отца звучал громко и настойчиво и теперь казался совсем близким. Все остальные в доме молчали. Никто из детей не плакал.

Затем раздалось громыхание тарелок на кухне; Том присел и, нагнувшись вперед, стал через открытую дверь всматриваться в ту комнату, которую занимал его отец с его новой женой. Его ум прояснился.

Ужин, значит, кончился, и та женщина уложила старших детей спать и мыла посуду. Отец Тома поднялся наверх и стал готовиться ко сну. Он снял платье и надел длинную, грязную ночную рубаху и, опустившись на колени, снова начал молиться.

Нечто вроде безотчетного бешенства овладело Томом, и, не колеблясь ни минуты, он потихоньку вылез из постели. Он больше не чувствовал себя больным, наоборот, он ощущал новый прилив сил.

В ногах его кровати стоял толстый брусок из твердого дерева, похожий на палку для игры в мяч, но заостренный с обоих концов и окованный железными кольцами. Этот брусок был оставлен здесь его отцом, имевшим обыкновение повсюду забывать вещи; он прислонил его к стене в комнате сына. А на следующий день, когда брусок понадобился отцу, тот нигде его не мог найти и часами ходил вокруг, нервно теребя бороду.

Том взял палку в руки и, скользя, как тень, босиком прошел в комнату отца. Он твердо решил убить его. Крепко зажав в руке тяжелую палку, он бесшумно пробирался по полу. Больной ребенок уже лежал в постели в той же комнате и спал. Его маленькое личико выглядывало из-под грязного одеяла. Холодный лунный свет струился через окно и ярко заливал кровать и коленопреклоненную фигуру отца на полу, возле окна.

Том прокрался почти через всю комнату, но вдруг его нечто поразило – голые ноги отца, торчавшие из-под белой ночной рубахи. Пятки и пальцы почернели от жидкой грязи на поле, но между ними были белые места, казавшиеся желтоватыми при свете луны.

Том так же бесшумно ушел обратно в свою комнату и тихо закрыл дверь, разделявшую комнаты.

Ему уже не хотелось никого убивать.

Отец не счел нужным вымыть ноги, перед тем как стать на колени для молитвы. И он, Том, тоже поднялся наверх к себе и лег в постель, не помыв грязных ног.

Когда еще ребенком он ходил с отцом и с матерью в церковь, он слыхал притчу.

Один человек после долгого странствования по пыльным дорогам пришел на пир. Одна женщина подошла к нему и умыла его ноги. Затем она умастила их благовонными маслами и вытерла своими волосами.

Тогда эта притча не имела никакого значения в глазах мальчика, но сейчас…

Он сидел на краю кровати и бессмысленно улыбался. Странная мысль овладела его умом. Но ведь он был болен и в голове у него мутилось.

В комнате Тома стоял жестяной умывальник и ведро с водой, которую он сам каждое утро приносил из колодца. Он всегда рассматривал свое молодое тело как храм и придавал ему большую ценность; но это чувство с годами потерялось или возвращалось лишь с большими промежутками.

Во всяком случае, подобное чувство вновь овладело им в ту ночь. Я никогда не забуду, что там, в салуне на улице Уэллса, где он рассказывал эту историю, мне вдруг ясно представилось, что из его грузного, опустившегося тела выступило что-то юное, чистое, белое.

Но я не стану отвлекаться. Пожалуй, лучше рассказывать эту повесть так же безыскусно, как он передавал ее мне.