Шервуд Андерсон - Кони и люди [сборник litres]

Том встал с постели и, стоя посреди комнаты, разделся догола. На стене висело полотенце, но оно было очень грязно.

Он вспомнил, что у него имеется белая ночная рубаха, которой он еще ни разу не надевал; он достал ее из ящика маленького шаткого комода у стены и оторвал длинную полосу. Затем он тщательно обмыл все тело ледяной водой.

Каково бы ни было мое представление о нем в тот вечер, когда он рассказывал мне этот эпизод, но, несомненно, в дни своей молодости он был, каким я описывал его – юным, чистым и белым.

И в ту минуту его тело действительно было храмом.

Что касается того, что в ту ночь он держал свою жизнь зажатой в горсти, то это случилось, по-видимому, позже, когда он снова лег в постель, но, сознаюсь, я не совсем понял эту часть рассказа. Возможно, что он сбивчиво рассказывал, но возможно также, что у меня в мозгу все перепуталось.

Сколько помнится, он все время держал руку на столе, ладонью вверх, и то открывал, то закрывал пальцы, как будто в этом заключалось объяснение того, что оставалось непонятным. Но мне это ничего не объяснило тогда. Может быть, те, кто будет читать, поймут лучше моего.

– Я снова лег в постель – продолжал Том, – и, взяв свою жизнь в руки, пытался решить, хочу ли я жить или нет. Всю ночь напролет я держал так свою жизнь в руке, – сказал Том.

В его словах как будто проскальзывал намек на то, что имеются жизни кроме его собственной, с которыми надо обращаться осторожно, с которыми нельзя шутить.

Я не возьмусь определить, какая часть этих мыслей была в его мозгу тогда ночью, в дни его юности, и сколько образовалось позднее; можно уверенно сказать, что Том тоже не мог бы ответить на это.

Факт тот, что в ту ночь, когда его отец с женой улеглись и в доме стало тихо, ему казалось, что он в течение многих часов держал жизнь в зажатой горсти; и в течение этого времени жизнь принадлежала ему, и он мог, по желанию, удержать ее или выпустить с такою же легкостью, как он закрывал и раскрывал руку, лежавшую на столе в салуне на улице Уэллса в Чикаго.

– Я решил не делать этого, – продолжал Том. – Я не раскрыл пальцев и не выпустил жизни из руки. Я не видел никакой определенной цели в жизни, но что-то еще теплилось в душе. Оно возникло тогда, когда я стоял нагишом и мылся ледяной водой. Пожалуй, это была мысль, что я еще раз захочу когда-нибудь испытать радости холодной воды. В ту ночь я действительно очищал свое тело при свете луны.

– Итак, я вернулся в постель, держа пальцы сжатыми. Я держал свою жизнь в этой горсти, но когда я уже собирался выпустить ее, то вспомнил, как я мылся при лунном свете, – и я не разжал пальцев. Я держал их вот так, зажатыми в кулак, – снова повторил он, сжимая пальцы.

В течение многих лет Том работал в качестве составителя реклам, в одной конторе со мной. Теперь он был холостяком средних лет; по вечерам и по воскресным дням он сидел дома, очень скверно бренча на рояле.

Вне конторы он мало с кем общался; несмотря на то, что его молодость была исполнена тяжелых лишений, Том продолжал жить мыслью о прошлом.

Мы много лет были близко знакомы, хотя не скажу, чтобы между нами завязалась тесная дружба. Зато мы недурно выпивали вместе, хотя я был значительно моложе Тома.

Из него просачивались обрывки рассказов о его жизни; из всех знакомых, мужчин и женщин, которых я когда-либо знал, Том давал всего больше материала для писателя.

Его беседа – касалась ли речь воспоминаний или вещей воображаемых – никогда не носила характера законченности. Она была подобна клочьям, которые ветром подхватило в воздух, а потом они начинали падать на землю…

Мы провели весь вечер у стойки бара, беседуя и выпивая рюмку за рюмкой. Речь шла о нашей работе – о составлении реклам. По мере того как Том пьянел, он все больше стал напирать на значение искусства, заключавшееся в нашей профессии. В то время его зрелый взгляд на вещи несколько озадачивал меня.

– Вот что я вам скажу. Многие из реклам, над которыми вы теперь работаете, имеют огромное значение. Вы непременно должны приложить как можно больше стараний. Это вопрос колоссальной важности, например, чтобы американские хозяйки покупали для стирки мыло фирмы «Звезда», а не фирмы «Стрелок».

Мало того, – у владельца того мыловаренного завода, у которого вы сейчас находитесь косвенным образом в услужении, имеется дочка. Красивая девушка, я однажды видел ее. Ей девятнадцать лет.

Она скоро кончает колледж, и если ее отец сделает на своем мыле много денег, то это, конечно, сильно отразится на ней. От удачного или неудачного текста рекламы, которую вы вот сейчас составляете, зависит даже вопрос, за кого она выйдет замуж. Вы в некотором роде за нее боретесь. Подобно древнему рыцарю, вы подняли копье или, скажем, перо в ее защиту.

Сегодня, проходя мимо вашего стола, я видел, как вы почесывали затылок, стараясь подыскать более хлесткое выражение для рекламы. И, знаете, я так и потянулся душою и к вам, и к той девушке, дочери мыльного фабриканта, которой вы никогда не видели и, пожалуй, никогда не увидите. Поверите ли, я был растроган.

Он икнул, потом наклонился и любовно похлопал меня по плечу.

– Знаете что, молодой человек, – сказал он, улыбаясь. – Я думал о Средних веках, когда мужчины, женщины и дети отправлялись в Святую землю для услужения Святой Деве. Эти люди не получали за свой труд столько, сколько вы за ваш. Уверяю вас, что мы, составители реклам, получаем слишком хорошее вознаграждение. В нашей профессии было бы еще больше достоинства, если бы мы ходили босиком, в рваных хламидах и с посохами в руках. Мы, пожалуй, могли бы еще с бо́льшим достоинством просить милостыню, как вы думаете?

Том от души расхохотался, но вдруг резко оборвал смех. В его веселье всегда крылась добрая доля скорби.

Мы вышли из салуна, и Том пошел вперед, немного пошатываясь; впрочем, Том и в трезвом виде тоже никогда не держался крепко на ногах. Жизнь, видимо, не находила для этого тела определенных рамок, и Том неуклюже катился вперед, угрожая временами сбить кого-либо из прохожих с тротуара.

Мы некоторое время еще постояли на перекрестке улиц Лейк и Лассаля. Вокруг нас неслись взад и вперед люди, возвращавшиеся домой, а над головами громыхали поезда. Ветер поднимал клочки бумаги и пыли и кидал их нам в лицо, засыпая глаза. Мы оба смеялись. Вечер еще только начинался для нас. Мы собирались прогуляться, а обедать попозже. Том нырнул в тот же салун, откуда мы только что вышли, и через минуту вернулся с бутылкой виски в кармане.

– Ужасная мерзость это виски, а? Но ведь, в конце концов, этот город тоже мерзкий. Здесь нельзя было бы пить вина. Вино хорошо там, где солнце светит, где люди и природа смеются.