Шервуд Андерсон - Кони и люди [сборник litres]

Шагая рядом с ним и снова слушая историю о репортере-новичке и об убийце, я невольно припоминал ручеек, протекавший позади родительского дома в маленьком городке штата Огайо.

Весной вода заливала поле, прилегавшее к речке, и вода ходила по нему кругами. Бросишь туда щепку, и ее унесет далеко, но через некоторое время она неизменно возвращалась к тому месту, откуда ее бросили.

Но меня больше интересовали те рассказы, которых он не заканчивал, ибо они не входили в круг, как другие; когда рассказ принимал определенную форму, Том должен был его рассказывать снова и снова; но незаконченные рассказы только выглядывали на минутку, затем исчезали и больше уже не появлялись.

Однажды весенним вечером мы отправились в Джексон-парк. Мы поехали туда трамваем, и, когда сходили, вагон внезапно тронулся, и мой неуклюжий друг упал и несколько раз перевернулся на пыльной дороге.

Вагоновожатый, кондуктор и несколько пассажиров соскочили с трамвая и подбежали к нему. Но Том был невредим и отказался назвать себя перепуганному кондуктору.

– Нет, нет, я цел и невредим. И я не собираюсь предъявлять иска вашей компании, – крикнул Том. – Хотел бы я видеть, как вы меня заставите сказать мое имя, если я не желаю!

Он принял вид оскорбленного достоинства.

– Предположите на минутку, что я великий человек, знаменитость, и разъезжаю инкогнито. Вообразите, что я принц или важный сановник. Смотрите, какой я толстый.

Том указал на свой выдающийся живот.

– Если бы я назвал себя, то все, может быть, начали бы кричать «ура», а я этого не желаю. В этом, милейший, заключается разница между мной и вами. Я уже достаточно наслышался этих «ура». Мне это опротивело. Если во время изучения вашей страны мне заблагорассудится упасть с трамвая, то это мое дело. Я ведь никого, кажется, не придавил при падении.

Мы ушли, оставив кондуктора, вагоновожатого и публику в полнейшем недоумении.

– Ну, этот парень свихнулся, – донеслись до меня слова одного из пассажиров.

Но падение из трамвая повытрясло кое-что из моего друга. Когда мы уселись на одну из скамеек парка, из него показался обрывок незаконченного рассказа – одного из тех, что проливали свет на его личную жизнь, а потому имели для меня особую прелесть. Один обрывок точно отскочил от него при падении, как зрелое яблоко под напором ветра отрывается от дерева.

Он начал рассказывать; сперва несколько неуверенно, как человек, который подвигается ощупью в незнакомом доме в темноте.

Я никогда не видел Тома в женском обществе, и он лишь редко говорил о женщинах, да и то насмешливым и презрительным тоном. Но теперь он вдруг заговорил об эпизоде, который разыгрался между ним и женщиной.

Рассказ относился к тому времени, когда он был еще юношей, когда после смерти матери и вторичной женитьбы отца он ушел из дома с тем, чтобы никогда больше туда не возвращаться.

Между ним и его отцом уже давно существовала вражда, которая все больше и больше обострялась, хотя со стороны сына, то есть Тома, неприязнь к отцу выражалась только в презрении; особенно после того, как тот сделал такой скверный выбор второй жены. Новая жена никуда не годилась. Дом тонул в грязи, а дети – чьи-то дети – постоянно болтались под ногами. Когда мужчины возвращались с поля после целого дня работы, они находили невкусную пищу.

Вожделение отца стать посредством одного из неисповедимых путей Господних методистским священником не убывало; и по мере того, как сын рос, ему все труднее становилось сдерживать резкие замечания, рвавшиеся из его груди, насчет того, что творилось в отцовском доме.

– А что такое, в конце концов, за цаца методистский священник?

Том был тогда полон нетерпимости, свойственной юному возрасту.

Его отец был чернорабочим и никогда не учился в школе. Почему же он надеялся, что Бог вдруг сделает его священником только за его молитвы? Если уж ему так приспичило сделаться священником, то почему он себе не дал труда подготовиться к этому? Небось, при первой возможности он поспешил жениться, и только успел похоронить первую жену, как бросился искать вторую. И что за никчемную бабу он подобрал себе!

Том посмотрел через стол на мачеху. Она ужасно боялась его; их глаза встретились, и ее руки задрожали.

– Тебе что-нибудь нужно? – спросила она с тревогой в голосе.

– Нет, – ответил он и продолжал есть, не произнося ни слова.

Однажды весною, работая с отцом в поле, он принял твердое решение отправиться в свет искать счастья. Он и отец сеяли кукурузу. У них не было сеялки, а потому отец сам отметил гряды и теперь шел по ним босиком, опуская туда зерна маиса, а сын с мотыгой шел следом. Он обкапывал каждое зерно, покрывая его землею, а потом уплотнял землю плоской частью мотыги, чтобы не дать воронам выклевывать зерна до того еще, как они пустят корни.

Они в течение всего утра работали в глубоком молчании. В полдень они дошли до конца гряды и остановились для отдыха. Отец пошел к углу забора.

Томом начала овладевать нервная дрожь. Он сел, а потом встал и начал расхаживать. Он не хотел глядеть в тот угол забора, где, несомненно, его отец стоял на коленях и молился, что он делал при каждом удобном случае.

Ужас охватил Тома. Его отец действительно стоял на коленях и молча молился, и сын увидел его босые ноги. Он еще сильнее задрожал. Он снова увидел черные пятки и пальцы и между ними белое пространство на каждой ноге; эта белизна напоминала собою брюшко рыбы.

Читатель поймет, что Тома взволновало жуткое воспоминание той ночи.

Не говоря ни слова ни отцу, ни его жене, он пересек поле, вошел в дом, уложил свои небольшие пожитки и ушел, ни с кем не попрощавшись.

Мачеха видела, как он уходил, и не сказала ни слова; но когда Том исчез за поворотом, она пустилась бежать через поле к тому месту, где ее муж все еще молился, ничего не подозревая о том, что происходило вокруг.

Жена тоже увидела его босые ноги из-под забора и с воплем бросилась туда. Когда ее муж поднялся, она истерически начала рыдать.

– О, я думала, что случилось что-то ужасное! О, я думала, что случилось что-то ужасное! – сквозь рыдания повторяла она.

– В чем дело? В чем дело? – спрашивал муж, но она охватила его шею руками, и так, обнявшись, они стояли на ноле, как две уродливые фигуры, и в такой позе их увидел сын, оглянувшись с дороги. Он несколько минут продолжал смотреть на них, потом повернулся и пошел дальше.

И с тех пор он больше о них не слыхал и больше их не видел.

Об эпизоде, в котором участвовала женщина, как и об уходе из дома, Том рассказал мне обрывками. То, что я вам сейчас передаю, рассказывалось мне в виде недоконченных фраз с долгими промежутками молчания между ними.

Глядя на моего друга во время рассказа, я ловил себя на мысли, что он, пожалуй, величайший человек, с которым мне когда либо пришлось или придется столкнуться.