Шервуд Андерсон - Кони и люди [сборник litres]

Она пришла в себя только тогда, когда подошла вплотную к Тому, и сильно испугалась.

Он сделал шаг вперед, и она остановилась. Их лица были близки друг к другу, и Том увидел тревогу в ее глазах.

– Ее зрачки были расширены, – говорил он, описывая эту минуту. Он почему-то особенное внимание уделял глазам.

– Что-то вспыхивало в них. Я без преувеличения могу сказать, что в ту минуту так же ясно видел ее, как при ярком свете солнца. Может быть, что-нибудь случилось с моими глазами, а? Это тоже возможно. Я не мог говорить с ней. Она бы не поняла, если бы я сказал ей: не пугайся, женщина. Я ничего не мог ей сказать. Глаза говорили за меня.

По-видимому, следовало что-нибудь сказать.

В эту изумительную ночь ранней юности мой друг стоял лицом к лицу с женщиной, и они все ближе и ближе тянулись друг к другу, затем их губы встретились, и он обнял ее.

Вот и все. Они стояли обнявшись – женщина двадцати семи лет и испуганный деревенский парень девятнадцати лет. Этим, быть может, объясняется тот факт, что ничего больше не произошло.

На это я не могу дать точного ответа, но у меня имеется в данном случае одно преимущество перед читателем: я сам слышал этот рассказ – хотя и в обрывистых фразах – от того человека, с которым случился описываемый эпизод.

Барды былых времен странствовали и устно передавали свои диковинные повести. Они имели то преимущество, которого лишены мы, труженики пера. Они были рассказчиками и актерами в одно и то же время. Повествуя, они меняли голос, если это требовалось, и далее жестикулировали. Иногда сила их собственного убеждения являлась причиной их убедительности. И наше современное искание стиля есть не что иное, как попытки сделать то же, что и они.

В настоящую минуту я могу выразить то представление, которое составилось во мне под впечатлением рассказа о слиянии двух тел, которое вовсе и не было слиянием тел. Этого нельзя доказать себе мыслительным аппаратом – можно только почувствовать.

Они еще несколько минут продолжали стоять, быть может, минут пять, прижавшись к стене овина и крепко держась за руки.

Они то и дело отделялись от стены овина и склонялись друг к другу. Можно было сказать про них, что во мраке овина стояли лицом к лицу Европа и Америка.

Как ни странно, но каждый раз, когда их лица встречались, они отворачивались от дома в сторону овина. Их губы уже больше не искали друг друга. Потом началось следующее действие.

Немец-фермер проснулся и, не находя жены возле себя, начал звать ее; скоро он появился в дверях кухни с фонарем в руке. И этот фонарь спас его жену и Тома.

Фонарь бросал небольшой сноп лучей в виде круга, за пределами которого фермер ничего не видел, но он не переставал звать жену испуганным голосом.

– Катерина! Где ты? Катерина!

Мой друг не мешкал. Взяв женщину за руку, он бросился бежать вместе с нею по направлению к саду. Они бесшумно перебежали открытое пространство между овином и изгородью и, как тени, добежали до того места, где не было кустов. Том перенес ее, а потом и сам перелез через изгородь; затем он пробежал с нею через сад, вывел на дорогу к дому и тогда сильно встряхнул ее за плечи.

Она, как видно, поняла, что от нее требуют, и откликнулась на зов мужа.

Фонарь стал приближаться к ним. Тогда Том снова исчез в саду.

Фермер с женой направились к дому. Он что-то громко и возбужденно говорил, а она отвечала ему так же тихо, как всегда.

Том был озадачен. Все, что произошло с ним в эту ночь, осталось для него загадкой и тогда, и еще долго после.

Впоследствии он выработал кое-какое объяснение – как сделал бы любой мужчина на его месте, – но это уже другая повесть, и теперь не время рассказывать об этом.

В ту ночь у него сложилась уверенность, что он обладал этой женщиною, как никогда не обладал ею муж.

Его охватила волна нежности к ней, в нем проснулось лишь одно желание – защитить ее и никоим образом не сделать из ее жизни еще большего бремени, чем это было прежде.

Он быстро побежал к овину, взял свое одеяло и беззвучно вернулся на сеновал.

Другой батрак с отвисшими усами тихо спал на сене. Том лег рядом и закрыл глаза Как он и ожидал, немец-фермер подошел почти в ту же минуту к сеновалу и осветил фонарем не лицо старшего батрака, а лицо Тома. Затем он ушел. Том лежал, не смыкая глаз, и счастливо улыбался. Он был молод, и в его отношении к немцу было что-то мстительное. Рассказывая мне об этом, он сказал:

– Ее муж знал, но вместе с тем и не знал, что я отнял у него эту женщину. Не знаю почему, я чувствовал себя тогда таким счастливым. В ту минуту мне казалось, что счастливая улыбка была результатом удачного бегства от мужа, но теперь я знаю, что это не так.

И Том действительно не ошибся в своем смутном предчувствии.

На следующее утро, когда он пришел в кухню, завтрак был готов, но жена фермера не прислуживала за столом. Завтрак был на столе, кофе на плите, и трое мужчин ели одни.

А после завтрака фермер и Том, словно сговорившись, вышли вместе на двор.

Немец ничего определенного не знал. Жена его не могла сомкнуть глаз ночью и вышла пройтись по дороге. А батраки в это время спали на сеновале. Фермер не имел ни малейшего основания подозревать жену в чем бы то ни было. Она была как раз тем сортом женщины, какая нужна была ему, – она не ездила в город, не тратилась на тряпки, исполняла всю работу, не причиняла никаких неприятностей.

Но он не мог себе отдать отчета в том, почему вдруг почувствовал неприязнь к молодому батраку.

Том первый заговорил.

– Я решил уйти, хозяин, – сказал он.

Было очевидно, что уход Тома в такую минуту расстраивал планы немца об окончании работ, но тот не возражал.

Том нанялся понедельно, и немец, желая немного обсчитать его, считал неделю только с субботы.

– Вам следует за неделю, не правда ли? – спросил он.

Почему не воспользоваться парой лишних дней за недельную плату, если это представлялось возможным.

Но Том вовсе не намеревался давать себя в обиду.

– За неделю и четыре дня, – ответил он, умышленно накинув один лишний день. – Но если вы отказываетесь заплатить за четыре дня, я готов доработать до конца недели.

Не говоря ни слова, немец вошел в дом и вынес деньги.

Том снова пустился в путь.

Пройдя две или три мили, он остановился в рощице и оставался там весь день, размышляя о случившемся.

Возможно, что он много не размышлял.

Сидя со мной на скамье парка, он сказал, что в течение всего дня, проведенного в роще, в его мозгу вставали фигуры, одна за другой, – а он сидел на пне и следил, как эти фигуры проходили маршем перед ним.

Перед ним прошли фигуры отца, матери и нескольких человек из окрестных жителей, которых он знал в детстве. Они что-то делали, что-то говорили Тому, казалось, что он находится в состоянии полузабытья. Накануне он не спал ни минуты.