Шервуд Андерсон - Кони и люди [сборник litres]

Он решил пройтись и продумать материал, но мозг отказывался работать в том направлении, куда Эд звал его.

Ему уже теперь лет под сорок. В тот вечер его мозгом овладели воспоминания юных лет, проведенных в городе, и он никак не мог их прогнать.

Как и большинство юношей, ставших мужчинами в городе, Эд пришел в Чикаго с фермы, стоявшей на краю города в степи, и, подобно всем детям фермы, он явился в город исполненный неясных грез.

Как много он жаждал совершить в Чикаго.

И что он в действительности совершил – судите сами.

Во-первых, он женился и поселился на Северной стороне Чикаго.

Чтобы описать его жизнь за годы, последовавшие за юношеством, потребовалось бы написать отдельный роман, что вовсе не входит в мои намерения.

Как бы то ни было, Эд прошел к себе в комнату – по возращении с прогулки, – но там было душно и жарко, и он не мог проникнуться идеей намеченного «шедевра».

Как тихо стало в квартире с отъездом жены и детей.

Его мозг по-прежнему был во власти воспоминаний юности.

Однажды, много лет тому назад, он, как и сейчас, вышел вечером прогуляться. Тогда его жизнь не была осложнена бременем жены и детей, и он занимал одну комнату. Но и в ту ночь его нервы были издерганы, и вдруг, почувствовав беспокойство на душе, он вышел прогуляться.

Был летний вечер. Сперва он направился к тому месту на реке, где грузят баржи, а потом в парк, в котором гуляли молодые люди с девушками.

Эд набрался смелости и заговорил с женщиной, сидевшей на скамье.

Она позволила ему сесть рядом, и так как она молчала, он начал говорить. Ночь разбудила в нем сентиментальность.

– Как трудно близко подойти к человеку, – сказал он. – А мне бы так хотелось тесно прижаться к кому-нибудь!

– Послушайте, – ответила женщина, – вы что это задумали? Смеетесь надо мной, что ли?

Эд вскочил и ушел. Он завернул в боковую улицу и начал всматриваться в высокие здания. Ему хотелось верить, что в огромных домах имеются люди, которые живут интенсивной жизнью и думают великие думы и способны на великие деяния.

– Ведь они отделены от меня одной только кирпичной стеной, – говорил он себе в ту ночь.

И вот тогда впервые в мозгу засела мысль о бутылке из-под молока.

Эд зашел во дворик, чтобы посмотреть, что делается внутри дома. Луна светила довольно ярко, и свет ее падал на подоконник и освещал ряд молочных бутылок.

При виде их он почувствовал тошноту и поспешил выйти на улицу.

Мимо него прошли мужчина с женщиной и остановились у подъезда дома. Эд подумал, что это влюбленные, и спрятался в подъезд другого дома, чтобы прислушаться к их разговору.

Пара оказалась мужем и женой; они ссорились. До слуха Эда донеслись слова женщины:

– Иди домой. Этот номер тебе не пройдет. Знаем, как тебе хочется пройтись. Ведь я тебя давно знаю. У тебя деньги в кармане зудят. А почему это, когда мне что-нибудь нужно, так из тебя копейки не вытянешь?

Вот что случилось с Эдом много лет тому назад, когда он вышел вечером подышать свежим воздухом. И когда ему было уже под сорок, он снова вышел однажды погулять и с ним случилось приблизительно то же – как раз тогда, когда хотелось думать и грезить о прекрасном городе, каким он пытался изобразить Чикаго.

Возможно, что сверхурочное составление рекламы о сгущенном молоке и вкус кислого молока во рту отчасти были виною его настроения; факт тот, что в мозгу, как навязчивая мелодия, звенели бутылки из под молока. Они, казалось, стояли подбоченясь на подоконниках домов и скалили зубы на него, куда бы он ни двинулся. А когда он поворачивал взор в сторону людей, то видел только группы, направлявшиеся к озеру и в парк с Западной и с Северо-Западной стороны, и во главе каждой группы шла женщина с бутылкой молока в руках.

Вот почему в эту ночь Эд вернулся домой злой-презлой и написал истину о Чикаго.

Подобно певичкам, которые жили в одном доме со мною, он хотел бы разбить все, что было под руками, а так как бутылки из-под молока не выходили из головы, то его нестерпимо тянуло разбивать бутылки.

«С каким бы удовольствием я взял бы бутылку за горлышко, – думал он. – Она так хорошо приходится по руке. И я мог бы кого-нибудь убить ею!»

И в таком состоянии духа он написал те листки, которые я нашел на полу, возле стула. На этом он отвел душу и почувствовал облегчение.

Тогда он принялся писать о призрачных дворцах, заброшенных в небо руками смелого, бесстрашного народа, и о реке, что течет по золотому руслу в бесконечный простор Запада.

Как вы сами поймете, город, описанный им в своем «шедевре», вышел безжизненным, но то описание Чикаго, в котором лейтмотивом были бутылки из-под молока, было изумительно, и его нельзя было забыть. Сперва оно пугало читателя, но несмотря на гнев автора, или именно поэтому, здесь чувствовался лирический порыв. В этих немногих листочках, наскоро нацарапанных, заключалось чудо. Какой я осел! Почему я не положил их к себе в карман.

Но когда я стал их искать, они уже затерялись среди груд мусора на дворе.

Страшный это был год для семьи Уилла Эпплтона.

Она жили на одной из окраинных улиц Бидвелля. Отец Уилла был маляр.

В начале февраля, когда снег толстой пеленой покрыл землю и лютый ветер дул со всех сторон, мать Уилла внезапно умерла. Ему было в то время семнадцать лет, и для своего возраста он был весьма рослым юношей.

Смерть матери произошла внезапно, без всякого предупреждения. Так человек со сна хлопнет рукой – и не стало мухи.

В один февральский день она вернулась со двора, где развешивала белье, и подошла к плите согреть застывшие руки, на которых резко выступили синие вены. Она ласково смотрела на троих детей и при этом улыбалась своей робкой улыбкой – а уже через неделю лежала холодная в гробу.

После этого, когда семья с большим трудом только начала приспосабливаться к новым условиям, опять случилась катастрофа.

До того дня, когда это случилось, все говорило за то, что Тому Эпплтону, маляру, предстоит исключительно хороший сезон. Сыновья его – Фред и Уилл – должны были в этом году работать в качестве его помощников.

Правда, Фреду не было еще пятнадцати лет, но он был превосходным помощником в любой работе. Например, когда отец брался оклеить квартиру, на обязанности Фреда лежало покрывать обои клейстером, а отец только изредка помогал парой быстро брошенных слов.

Том Эпплтон соскакивал с лестницы и подбегал к настилке из длинных досок, на которых были разостланы обои. Ему было приятно иметь двух помощников. Это льстило самолюбию. Выходило, точно он стоит во главе какого-то важного предприятия.

Он выхватывал кисть из рук Фреда и кричал:

– Не жалей клейстера! Задай ей еще! Мазни вот сюда! Смотри, не забывай края смазывать.