Шервуд Андерсон - Кони и люди [сборник litres]

Он согласился и стал читать, отвернув лицо от меня. Его голос дрожал. То, что я услыхал, относилось к какому-то мифическому городу, которого я никогда не видел. Он называл этот город Чикаго; но почему в таком случае он говорил об улицах, которые пылают всеми красками, о зданиях, кем-то брошенных в реку, которая золотым потоком течет к беспредельному западу.

В то время как он читал, я думал про себя, что он описывает тот город, который я и герои моей повести тщетно пытались найти в течение того же вечера – когда я, изнемогая от жары, вынужден был прервать работу.

Жители того города, который он описывал, были смелые люди с холодным рассудком, и они непоколебимо шли к победе ума, залог которой был запечатлен в самой внешности этого города.

Скажу вам правду: путем долгого развития некоторых черт моего характера мне удалось выработать в себе известную долю человека-зверя, но тем не менее я не научился еще сбивать с ног женщин и детей, чтобы попасть в трамвай, а равно говорить автору в лицо, что его труд не стоит выеденного яйца.

– Здорово, Эд! Великолепно! Вы написали шедевр. Ваша работа ничем не хуже нашего критика Менкена, который именует Чикаго литературным центром Америки, и у вас то преимущество, что вы живете в этом городе, между тем как он никогда в Чикаго не бывал. Единственное, что вы пропустили, по моему мнению, это добавить несколько слов о бойнях [6] Считаю нужным пояснить иронию автора. Бойни – Stockyards – занимают огромную площадь в самом сердце Чикаго и заражают невыносимым зловонием добрую часть города. Их смрадом дышат не только десятки тысяч людей, которые там работают, но и сотни тысяч людей, населяющих дома вокруг. Бороться с этим злом значило бы затратить крупные суммы на ассенизацию, но этого никак не добиться от превосходно организованной кучки миллионеров. (Прим. пер.) – но, конечно, это можно вставить после, – добавил я и встал, собираясь идти.

В это время мне попались на глаза несколько листков бумаги, лежавших на полу, возле стула.

– Что это такое? – спросил я, поднимая их с пола, и принялся пробегать глазами. Когда я кончал уже читать, мой друг что-то пробормотал, перешел через комнату, вырвал у меня листки из рук и швырнул их за окошко.

– Мне очень жаль, что вы это прочли, – сказал он, сильно покраснев. – Это кое-что другое, что я написал о Чикаго. – Он был ужасно смущен.

– Видите ли, вечер был такой жаркий, а в конторе, когда я уже собирался улизнуть домой, мне пришлось остаться и составить рекламу о сгущенном молоке; в трамвае была невыносимая давка, и от всех так скверно несло потом и, как на грех, вернувшись домой, – ведь жена уехала – я нашел квартиру в кошмарном состоянии. Я хотел писать, но не мог, а потому был зол. Ведь с отъездом жены и детей мне представился редкий случай писать в полном спокойствии. Но я не мог писать. Я вышел пройтись. Вероятно, у меня в голове мутилось. И вот тогда я вернулся домой и написал то, что я сейчас выбросил за окно.

Он снова повеселел.

– О, это не важно. Эта чушь несколько растормошила меня и дала мне возможность написать то настоящее о Чикаго, что я вам читал.

Я отправился домой и лег в постель. Итак, весьма странным образом мне пришлось натолкнуться еще на один образец того искусства, которое – к злу или к благу – описывает жизнь людей в больших городах – иногда в прозе, а иногда в цветистых рифмах. Вроде того, что написал бы Карл Сандберг или Эдуард Мастерс после прогулки в такую жаркую ночь по Вест-Конгресс-стрит в Чикаго.

Листочки, которые Эд выбросил за окно и которые я успел прочесть, валялись на подоконнике внизу, вокруг бутылки с прокисшим молоком. Луна висела в небе, как тонкий золотой рожок. Лежа без сна в постели, я построил в уме то, что произошло с моим другом, составителем реклам.

Я не уверен, что все журналисты и составители реклам мечтают о том, чтобы писать нечто иное. Но относительно Эда я в этом уверен.

Августовский палящий зной, предшествовавший жаркой ночи, очень тяжело отозвался на нем. Он в течение всего дня только и думал о том, как наконец, очутится дома в тиши своей квартиры и будет писать что-нибудь литературное вместо составления реклам.

День уже близился к концу, и Эд полагал, что с работой кончено, как вдруг к нему подходит заведующий конторой и просит составить рекламу в целую страницу для фабрики сгущенного молока.

– Мы имеем возможность получить новых клиентов, если составим что-нибудь хлесткое, – сказал заведующий. – Мне очень жаль, Эд, что приходится навязывать вам эту работу в такой пакостный день, но у нас нет другого исхода. Покажите-ка юнцам, Эд, что вы умеете! Возьмитесь за дело и накатайте хлесткую рекламу, прежде чем уйти домой.

Эд устал. Но он отложил в сторону грезы о чудесном городе – о пылающем городе равнин, как он выразился, описывая якобы Чикаго, – и сел за работу.

Он задумался о сгущенном молоке, о молоке для детей – будущих граждан Чикаго, о молоке, которое даст сливки для утреннего кофе составителя рекламы, о молоке его сограждан.

В сущности, Эду хотелось выпить чего-нибудь холодненького «с огоньком», но он пытался убедить себя, что ему хочется молока. Вот почему он предался мыслям о молоке, о молоке сгущенном, о свежем молоке из-под коровы его отца, когда он, Эд, был еще мальчиком. Одним словом, его мозг пустился в плавание по молочному морю.

И вот таким образом ему удалось написать то, что у нас называется «оригинальной» рекламой.

Молочное море, по которому он плавал, превратилось мало-помалу в гору жестянок сгущенного молока – великолепная идея. Эд набросал грубый набросок иллюстрации. Широкие волнистые поля с белыми домиками фермеров. На одной стороне иллюстрации зеленые холмы, и там пасутся коровы; а на другой босоногий мальчик гонит стадо жирных коров по зеленому лугу, который все суживается в виде воронки, в самом конце которой находится банка сгущенного молока.

А под иллюстрацией подпись гласила: «Свежесть и здоровье целой долины заключены в банке сгущенного молока „Уэллс-Уитни“».

Заведующий сказал, что эта реклама – шедевр.

Лишь после этого Эд отправился домой. Он хотел немедленно приступить к описанию прекрасного города, а потому не пошел даже обедать. Он порылся в буфете и нашел там холодное мясо. Затем он налил себе стакан молока, но молоко было кислое.

– Будь оно проклято! – воскликнул он и вылил молоко в раковину.

Как Эд позже объяснил мне, он сел и пытался написать давно задуманный гимн Чикаго, но дело не клеилось. Этот последний час в конторе, поездка домой в зловонном трамвае и, наконец, вкус прокисшего молока, – все это сильно расстроило его нервы. Дело в том, что Эд – человек в высшей степени чувствительный, а тут его уравновешенная натура была выбита из колеи.