Шервуд Андерсон - Кони и люди [сборник litres]

А старик рассказывал горькую повесть своей жизни, но Уилл его не слушал.

В душе молодого человека зародилось два противоположных стремления; это было то же, что стоять в проходе между двумя комнатами и прислушиваться к отдаленным голосам; они доносились с двух противоположных концов, и никак не решить, к которому из них прислушиваться.

Конечно, Уилл не ошибся. Старичок играл на корнет-а-пистоне, так же как и отец Уилла. И в кожаном футляре на полу находился его инструмент.

Под старость, когда его первая жена умерла, он снова женился. У него было небольшое состояние, но в дурную минуту он все перевел на имя жены, которая была на пятнадцать лет моложе его.

Она забрала денежки, купила большой дом в фабричной части Эри и открыла пансион.

Старичок оказался затерянным, никчемным в своем собственном доме. Так оно само собою вышло. На первом плане были рабочие, обитавшие в пансионе, – их нужды приходилось удовлетворять в первую очередь.

У жены было двое взрослых сыновей, и оба работали на фабрике. Но в этом не было ничего дурного. Они жили в пансионе матери и платили полностью за свое содержание. Они тоже имели право на известный уход.

Старичок любил играть по вечерам на корнете, совсем немного, только перед сном, но теперь ему не разрешалось – это могло бы обеспокоить других.

Конечно, это может довести кого угодно до отчаяния, когда не с кем слова промолвить и всем только мешаешь, а работу получить на фабрике нельзя – слишком стар. Седые волосы губили его.

И вот однажды ночью он решил свернуть с пути и уехать в Кливленд в надежде получить место в оркестре или хотя бы в кинематографе. Но из этого ничего не вышло, и теперь он возвращался в Эри к своей жене. Он написал ей письмо, и она ответила: приезжай.

– В Кливленде мне отказали не потому, что я стар, нет, – но мои губы больше уже для корнета не годятся, – объяснил он Уиллу.

При этом старческие губы дрожали.

Уилл не переставал думать о полуостриженной овчарке. Когда он заметил, как дрожат губы старика, его губы тоже задрожали. Что такое с ним происходило?

Он стоял в проходе между двумя залами и слышал два голоса.

Неужели он все время пытается заглушить один из этих голосов? Был ли это тот самый, который мучил его весь день и всю ночь накануне? Тот, который пугал его и шептал, что с жизнью в доме Эпплтонов, в Бидвелле, кончено, что теперь он будет болтаться в воздухе, не имея куда поставить ноги.

Неужели он боялся? Ведь он столько времени мечтал о том времени, когда будет мужчиной, когда станет на ноги, как подобает мужчине, – что же с ним такое сделалось сейчас? Он боится стать мужчиной?

Уилл отчаянно боролся с собою. В глазах у старика стояли слезы, Уилл тоже начал беззвучно плакать, будучи уверен, что именно этого не следует делать.

Старик не переставал говорить о своих горестях и обидах, но Уилл не слышал его слов. Борьба в душе принимала все более определенные формы. Его мозг ни на минуту не отвлекался от воспоминаний детства и жизни в доме Эпплтонов в Бидвелле.

Теперь перед ним стоял Фред.

В глазах мальчика выражение торжества, так как его товарищи видели, что он делает работу, достойную взрослого человека.

Целая серия воспоминаний пронеслась в мозгу Уилла.

Вот они с отцом и Фредом красят новый овин. Два мальчика прошли мимо и смотрят, как Фред, стоя на лестнице, накладывает краску на дерево.

Мальчики окликнули его, но Фред не обращает на них внимания. Он принимает важный вид, поворачивает голову и сплевывает.

Том Эпплтон поворачивает голову к Уиллу, их глаза встречаются и в углах губ реет улыбка. У отца и у старшего сына очаровательный общий секрет. Оба с нежностью смотрят на Фреда. «Дай ему бог здоровья! Он уже считает себя мужчиной!»

А вот Том Эпплтон стоит на кухне, разложив все кисти на столе; Кейт проводит одною из кистей по ладони и говорит:

– Такая же мягкая, как спинка у кошки.

К горлу подкатил клубок. Как во сне он видит Кейт – она гуляет в воскресенье с приказчиком из ювелирного магазина. Ее пребывание с ним было равносильно закладке нового дома, но вместе с тем означало конец дома Эпплтонов.

Уилл поднялся со своего места. В вагоне стало почти совершенно темно. Старик снова и снова повторял свою повесть.

– Я мог бы с таким же успехом для себя и вовсе не иметь дома, – говорил старик.

Уилл боялся, что громко расплачется в поезде, на глазах у чужих людей. Он хотел что-нибудь сказать, сделать какое-нибудь замечание, но язык прилип к гортани, а рот открывался и закрывался, как у рыбы, вынутой из воды.

Поезд вкатил под навес станции, и в вагоне стало темно, хоть глаз выколи. Уилл конвульсивно стал искать точку опоры, и в темноте его рука опустилась на плечо старичка.

А когда поезд внезапно остановился, оказалось, что они стоят обнявшись.

Кондуктор зажег огонь в вагоне; старик вдруг увидел в глазах Уилла слезы и решил, что тот плачет из сочувствия к его горькой судьбе. Его глаза засветились благодарностью. В этом было что-то новое для него. Он вспомнил слова Уилла, что тот едет в Эри в надежде найти там работу.

Когда они сошли на платформу, старик уцепился за его рукав.

– Вы можете с таким же успехом поселиться у нас, – сказал он Уиллу.

В глазах старика загорелась надежда. Он привезет нового жильца к своей молодой жене и тем самым несколько сгладит тяжелую минуту возвращения.

– Пойдемте со мною. Это лучшее, что вы можете сделать. Пойдемте со мною, – молил он, уцепившись за рукав мальчика.

Прошло две недели. Уилл начал новую жизнь в Эри, в штате Пенсильвания. Так казалось всем окружающим. Уилл работал на фабрике.

Однажды в субботу вечером случилось то, чего он безотчетно ожидал и опасался с той самой минуты, как вскарабкался в вагон товарного поезда в Бидвелле.

От Кейт получилось пространное письмо.

В момент их расставания, за несколько секунд до того, как Уилл спрятался в глубокий уголок угольного вагона, он наклонился вперед, чтобы последний раз поглядеть на сестру. Кейт стояла неподвижно и молча в тени склада, но как только поезд тронулся, она сделала шаг вперед по направлению к Уиллу, и свет фонаря упал на ее лицо.

Показалось ли ему тогда при смутном, мерцающем свете, что она открыла рот и как бы делала усилие над собою, чтобы заговорить?

В рабочих семьях даже самые жизненно важные и драматические моменты проходят в молчании. Даже в минуты смерти и рождения много не говорят.

Жена рабочего родила ребенка. Муж входит к ней. Она лежит на кровати, а рядом с ней маленький красный комочек новой жизни. Рабочий несколько минут стоит возле нее, не находя слов. Оба избегают смотреть друг другу в глаза.

– Отдохни хорошенько, мать, – говорит он наконец и быстро выходит.