Збигнев Домино - Польская Сибириада

Но Нюрка есть Нюрка, у нее от слез до смеха один шаг. Вытерла слезы и затащила Сташека в дом, на прощальное чаепитие, на стаканчик брусничного кваса…

— А нет ли у тебя, Стасик, чего-нибудь польского на память? Может, картинку какую-нибудь, чтоб Польшу вашу видно на ней было? Нет? Жалко… Может, у других ваших есть? Будь добреньким, поспрашивай. Не для себя прошу. Для Броньки, для сыночка. Понимаешь, вы уедете, напишите когда-нибудь или нет — неизвестно. А он, сиротка, отца родного, поляка, может, никогда не увидит. А так бы, когда он вырастет и все будет понимать, я бы ему показала картинку. И соврать могла бы: «Вот тебе сыночек, на память от твоего отца из далекой Польши». А может, и такой обман бы взяла на свою материнскую совесть: «Вот, сын, это единственная память о твоем отце, поляке, который геройски погиб на той страшной войне».

Возвращался Сташек на Волчий и думал, что бы тут такого Нюрке на память оставить. И ничего в голову не приходило. Не мамину же старую поваренную книгу, единственную память о ней, это он ни за что не отдаст! И вдруг хлопнул себя по лбу: орел! Польский значок орла, подаренный ему инвалидом, солдатом Адамом Бродой. Подарит он значок Нюрке, пусть у ее сына будет память о Польше. В хате никого не было, Сташек залез на печь, где под бревенчатым накатом прятал мамину книжку и этот значок с орлом. Ладно, отдаст он его Нюрке.

«Новейшая варшавская кухня с 1200 рецептами разных блюд, от самых скромных до самых изысканных». Эта старая потрепанная книжка всегда напоминала ему покойную маму. Она даже пахла ее запахом, ароматом свежее поджаренных в топленном смальце пончиков, гор посыпанного сахарной пудрой хвороста, медовым ароматом корицы и гвоздики… Какой такой инстинкт подсказал ей взять именно эту книжку в тот момент, когда их сонных погнали из Червонного Яра? О чем она думала, когда своим четким аккуратным подчерком, пером, обмакнутым в фиолетовые чернила, написала на последней странице этой книжки:

Мама, мамочка! Откуда ты взяла эти слова? Кто их сложил? А может, ты сама их придумала? Я же помню, как ты мне и маленькому Тадеку сказки без конца рассказывала. Такие, каких ни в одной книжке я прочесть не мог. Почему именно эти слова: «Отважным в жизни надо быть… За честь и совесть…»? Наизусть, мамочка, выучил я эти твои слова. На память знаю.

Поляки переправились через Золотушку. Дорога по глубокому ущелью круто карабкалась вверх. Серко, упершись в хомут, с трудом тащил тяжелую повозку. Они помогали ему, толкали воз. Когда забрались в гору и углубились в тайгу, Сташека потянуло вернуться и еще раз бросить взгляд на раскинувшееся в долине за рекой Булушкино.

С высокого берега была отчетливо видна вся деревня. Стоял солнечный майский день. Раннее утро. Дед Микишка, он был в этом году пастухом, собирал по деревне коров гнать на пастбище. «Куда погонит? Наверное, в сторону Казацкой поляны… Доярки, медведи, Любка, Анюта, охота с Митричем, глаза подстреленной косули, мертвый бродяга, бегство от волков, дед Митрич, гнилая картошка весной, конец войны, Нюрка…» Сегодня утром, до того как запрячь Серко, Сташек постучал ей в окно. Заспанная Нюрка открыла дверь.

— А, Стасик!

— Ты просила что-нибудь на память о Польше для малыша, вот возьми. Только это нашлось.

— Ой, Стасик, спасибо тебе, спасибо! А что это? Птица какая-то?

— Птица. Орел! Польский герб. Наши солдаты на шапках носят, как ваши — красную звездочку.

— Ааа! Понятно… Расскажу Броньке когда-нибудь, что отец его на фронте такого орла на шапке носил. Спасибо, Стасик. Дай, я тебя поцелую на дорожку!

Сташек смотрел на Булушкино. От конюшни в поля ехали парни. Стадо коров направлялось берегом Золотушки в сторону Казацкой поляны. А там, у той дороги, он прощался с уходящим на фронт отцом. Где он сейчас? Жив ли, здоров?..

Уже второй день поляки из Волчьего хутора пробираются лесной дорогой в Тулун. Дарья часто дает лошадям отдохнуть. Сташек не отходил от Серко, кормил и поил его.

— Еще в Польшу его заберешь, — шутит Дарья и тут же присоединяется к женщинам, вступает в их бесконечный бабский разговор.

Когда они вчера остановились на ночлег в Осиновке, Дарья полночи проболтала с Гоноркой Ильницкой, сухой нитки не оставили бабы на Нюрке с Бронеком Шушкевичем. Гонорка никак не хотела поверить, что ребенка Нюрка прижила с «ее» Бронеком.

— Свечку там я не держала, но точно знаю, дитя Нюрке ваш поляк смастерил. Когда на квартире у нее стоял, пока ваши на фронт не пошли.

— Вот бугай! Как он мог? А теперь собственного ребенка в тайге на произвол судьбы оставил.

— Ты что, Гонорка, мужиков не знаешь? Их только пусти, а там пусть у бабы голова болит…

В Тулуне Дарья подвезла их прямо к баракам на лесопилке. Пани Корчинская им очень обрадовалась.

— Вовремя приехали! Как раз вовремя, дорогие мои! А мы уже с Сильвией беспокоились, кого бы за вами послать, вот-вот первый транспорт в Польшу пойдет.

— Едем в Польшу! Едем в Польшу! — Тадек и ребятишки Ильницкой радостно верещали и прыгали вокруг повозки.

Сташек гладил Серко. Конь, как будто понимая, что они прощаются, тихонько ржал и бархатными губами хватал мальчика за рукав…

Только весной 1946 года настало для польских ссыльных время возвращения в Польшу. От края до края сибирской тайги, даже в самые ее далекие и дикие уголки, где находились польские ссыльные, рано или поздно, иногда благодаря каким-то совершенно неправдоподобным стечениям обстоятельств, приходили сообщения об официальной организованной репатриации в Польшу. Каждый из ссыльных, кто хотел и имел право вернуться в Польшу, должен был явиться в НКВД, где его проверяли и вносили в репатриационные списки. При первых же слухах о репатриации, кто был в силах, немедленно бросал все и в горячечной спешке, не считаясь ни с чем, собственными силами пробирался к транссибирской железной дороге. Да, их отделяли от железной дороги почти всегда сотни километров чащоб и бездорожья. Что же, этих людей судьба уже давно не баловала…

В ту весну со всех концов тайги стекались поляки на станции поселков, городов и городишек. От Омска, Томска, Новосибирска, Красноярска по далекий Иркутск на Байкале, Улан-Удэ, Читу, Бодайбо, и еще дальше до самой китайской границы и Владивостока на Тихом океане, не было такого полустанка или железнодорожной станции, до которых той весной не добрался бы хоть один польский ссыльный, окрыленный надеждой на скорое возвращение домой.

В Тулуне на лесопилке, где собралось самое большое в этом городе количество поляков, стало тесно. Добирающиеся из тайги в город поляки по прибытии искали если не временного пристанища у земляков, то хотя бы достоверной информации: когда и как в Польшу? Здесь они узнавали, что с некоторых пор в Тулуне действует советско-польская комиссия по вопросам репатриации. Там следует совершить все необходимые формальности, связанные с возвращением.