Збигнев Домино - Польская Сибириада

Перед старой, полуразвалившейся будкой его встретили трое угрюмых парней. Не было среди них убегавших с его мешком.

— Чего надо? — рыкнул один, а другой щелкнул пружинным ножом.

— Дело у меня к Саньке.

Парни на мгновение как бы утратили свою наглую уверенность, пошептались между собой.

— А ты кто такой?

— Ну, Сташек. Санька меня знает.

— А мы не знаем… Погоняло?

— Скажи ему… Поляк!

Двое остались с ним, а третий исчез среди развалин. Вернулся быстро.

— Нормально, Санька велел его привести.

Санька оценил дело как трудное, но небезнадежное.

— Это не мои парни. Скорее всего, люди Амира. Нос, давай лётом к Амиру. Слышал, о чем речь? Скажи, Санька, мол, приглашает, дело есть. Только мигом, Нос, мигом! А своим чередом, Стас, что-то ты совсем «деревней» стал, кому попало дать себя ободрать! Что за консервы? Молоко? Я молока не пью с тех пор, как меня покойница мать от груди отняла. Мясных нет? На закусь лучше нет свиной тушенки. Так по какому такому делу ты до самого Иркутска наяривал?

Поговорить долго не пришлось, в будку вошел черный, хорошо сложенный парень в обществе еще двоих, похожих на него ребят. Один из них держал мешок Сташека.

— Привет, Сань.

— Привет, Амир. Клево, что ты пришел.

— Об этом барахле речь? Твой мешок?

Сташек молча кивнул головой. Амир блеснул белыми зубами в кислой, презрительной ухмылке. Санька продолжал переговоры:

— Кореш мой, человек… Кликуха Поляк. И по жизни поляк. Как ты, на параше у ментов. А мешок, что твои нашли, в деревню нес, родным. Из Иркутска через базар возвращался.

Амир рассмеялся во весь голос и буркнул что-то на непонятном Сташеку языке парню с мешком. Тот без слова бросил мешок Сташеку под ноги.

— Проверь.

— Что ты! Там кашне есть, хочешь? Заграничное.

Амир презрительно отмахнулся, подал руку Саньке, и все трое исчезли из будки.

— Не русский Амир этот? Грузин?

— Тоже кавказский человек, чеченец. Так же как ты, спецпереселенец. Свой парень, но бешеный, как сто чертей. Раза три из тюряги сбегал, пока в Тулуне не осел. Не хотелось с ним цапаться, пацанов жалко, вот я с ним миром и договорился. В Бодайбо, в колонии тамошней, когда мент его младшего брата избил, ему Амир горло перегрыз, мент только пятками дрыгал. Чеченец, братец, без семьи и ножа жить не может на белом свете. Амир на нашем базаре в основном за жратвой для своих охотится. Навезли сюда этих чеченцев до черта, теперь целыми семьями от голода и холода дохнут. Тряпки Амира не интересуют.

Новостям, привезенным Сташеком, обрадовался весь Волчий хутор. «Скоро в Польшу поедем! Теперь уж наверняка. Скоро, скоро!» И наступило на Волчьем великое ожидание — когда же придут из Иркутска вести, что пришло время возвращаться в Польшу.

Из-за этой поездки в Иркутск Сташека на работе не было почти месяц. Когда он появился в конторе, Астафьеву нечем было его порадовать:

— Плохи твои дела, парень… Я тут рискую, отпускаю на пару дней, а тебя почти месяц нет! Ты что, забыл, черт тебя подери, что за прогулы — тюрьма? Зинка, б…дь, донесла, милиционер дело на тебя завел. Честно говоря, я должен тебя связать, как поросенка, бросить на воз и в милицию. Да, черт с тобой, ты свое и так получишь. Бери Серко, запрягай подводу, поедешь на другую заимку картошку возить. Копаем сегодня, надо торопиться, перед первым снегом успеть.

— Спасибо, Иван Иванович.

— Брось! Хоть удалось там что-нибудь сделать? Об отце узнал что-нибудь? Когда в Польшу возвращаешься? Ты, говорят, в самом Иркутске был?

— Об отце ничего… А в Иркутске мне сказали, что скоро нас выпустят в Польшу. И сюда сообщат, в совхоз.

— Если тебя раньше милиция не заберет. Ну, за работу, сынок, за работу, хватит бездельничать. Смотри, какой ушлый, до самого Иркутска добрался! Ну-ну.

Картошка той осенью уродилась, совхозные бабы радовались, что ее хватит на всю зиму. Но вообще-то они были злые и раздраженные, как рой ос над разоренным гнездом. Ну как же так? Война давно закончилась, а в их бабской жизни никаких перемен к лучшему не видно: каторжная работа в совхозе с рассвета до заката на голодный желудок. И дома все на их плечах. Давно забыли бабы о той спонтанной радости, которая охватила их, когда пришла весть об окончании войны. Когда они, как наивные дети, поверили, что раз война окончена, их невзгодам и мучениям скоро тоже придет конец. Со дня на день вернутся с фронта мужчины, займутся полем, тайгой и совхозом, починят разваливающийся дом, позаботятся о еде для оголодавших детишек, а их обнимут, выслушают их горькие бабские рассказы и жалобы. И Булушкино превратится в край сплошных радостей. Но время шло, а в совхозе ничего такого не случилось, такие стойкие до сих пор женщины испытывали все большее разочарование и досаду, теряли инициативность, веру в свои силы и, опустив руки, ждали, что пошлет им судьба.

И только теперь, после окончания войны, стали вдруг в Булушкино подсчитывать, кто из деревни ушел на фронт, кто с войны вернулся, кого все еще нет, а кто уже никогда не вернется. Результат получился трагический. Большинство здешних мужчин на войне погибли. Несколько человек стали инвалидами на всю жизнь. Только шестеро из тридцати призванных на фронт вернулись в Булушкино живыми и здоровыми. Но и они, отравленные гарью войны, никак не могли прийти в себя: пили без всякой меры, ругались с бабами, орали охрипшими с перепоя голосами фронтовые песни, без конца рассказывали о своих героических победах, о дальних странах, непонятных, буржуйских, где нет ни колхозов, ни совхозов, где каждый мужик сам себе «царь, Бог и военачальник» . Такой образ жизни бывших фронтовиков всем выходил боком.

А тут еще новая война с Японией вызвала волну паники в деревне. Бабы никак не могли понять: они что же, мужики эти наши, всю жизнь теперь воевать будут? То немцы с Гитлером, а теперь какого-то косоглазого японца лихо принесло. А мужик он и есть мужик, тут же на новую войну засобирались. «Все для фронта, все для победы!»

— Бездельники, пьяницы горькие, ишь, как им война по вкусу пришлась! Ты, баба, мучайся тут, детям задницы подтирай, а они воевать пойдут, ордена себе цеплять, водяру жрать и по чужим бабам таскаться! Мало им было разных немок, японок они еще не пробовали!

Так пришла в Булушкино первая послевоенная зима. До того, как снег замел тайгу, а реку сковали лютые морозы, Сташеку еще два раза пришлось прятаться в тайге от милиции. К счастью, милиционер не особенно рьяно рвался на поиски.

В совхозе обычная зимняя работа. Сташек с Серко ездил в тайгу за дровами, возил сено из стогов на прибрежных лугах. И как каждую зиму ночь на работу выгоняла, ночь и домой загоняла. Работа, повседневные заботы о том, чтобы добыть пропитание для семьи, оставляли все меньше времени для грустных мыслей — когда?! Когда же, наконец, придет из Тулуна на Волчий приказ: «Погрузить на подводы всех ваших поляков, какие только есть, и немедленно отправить на станцию Тулун! Домой, в Польшу ваши поляки возвращаются!» Но вызова такого все не было и не было. Боже! Скорее бы весна, уж тогда наверняка. Наверняка!..