Збигнев Домино - Польская Сибириада

Зярнецкий, едва появившись в дверях, удивленно остановился, улыбнулся и подошел к пани Корчинской.

— Глазам своим не верю! Пани Корчинская, что вы тут делаете?

И не успела не менее удивленная Корчинская допить чай, как Зярнецкий подхватил ее под руку и повел в свою комнату.

Зярнецкий-Финкельштейн был адвокатом из Залещиков, коллегой Кароля Корчинского по гимназии. В Россию сбежал от немцев в 1941 году. В тайге с ним произошел несчастный случай, деревом раздробило ногу, и в польскую армию, несмотря на то, что он был довоенным подхорунжим в запасе, его не взяли.

— Кароль, бедный Кароль! Как я вам сочувствую… А я тут зацепился. Сами понимаете, юридическое образование, и так далее. Ищем в тайге поляков, составляем списки, когда придет время возвращаться в Польшу… Когда? Дорогая пани Корчинская… Вы не поверите, но я даже в Москве, в главном правлении СПП был. Там всем заведует Ванда Василевская. Да-да, вы правы, та самая Василевская, редактор довоенного «Огонька». Что мне в Москве сказали? В Польшу мы обязательно вернемся, но до этого должен быть подписан какой-то международный договор между правительствами Польши и России. Пока мы должны разыскивать поляков, составлять списки, чтобы мы тут в Сибири не растерялись. У меня к вам личная просьба, пани Корчинская, не удивляйтесь, я тут ношу фамилию Зярнецкий, а не Финкельштейн. Первая попавшаяся польская фамилия, какая пришла в голову. После всех пережитых невзгод я пришел к выводу, что моя чисто еврейская фамилия Финкельштейн в наше сумасшедшее время не самый лучший вариант. Вы меня, конечно, поймете, дорогая пани Корчинская. Ах, Кароль, бедный Кароль. Он был моим сердечным приятелем…

Зярнецкий организовал им ночевку в каком-то рабочем общежитии и карточки на обеды. Тут же велел отвести их на склад СПП и приодеть с ног до головы в вещи из ЮНРРовских посылок. Сташек впервые с незапамятных времен надел приличную рубашку, шерстяной свитер, костюм и ботинки! Хорошие ботинки на толстой кожаной подошве, с высокой шнуровкой.

Пани Корчинская, хотела она того или не хотела, получила от Зярнецкого специальное, написанное по-русски, свидетельство о том, что она является представителем СПП в Тулунском районе, и все органы советской власти должны оказывать ей организационную помощь в работе с поляками в этом районе. Зярнецкий обещал сам вскоре приехать в Тулун и помочь во всем пани Корчинской.

Можно было возвращаться, но они ждали, пока им достанут билеты в Тулун, с этим были сложности. Сташек пошел побродить по Иркутску. Рассчитывал найти какую-нибудь больницу, попробовать разыскать Любку. Одет он был прилично. И первый раз в жизни зашел в парикмахерскую.

— Как стричься будем?

— Все равно, лишь бы не наголо.

— Бриться будем?

Сташек зарумянился, как мак. Парикмахерша, молодая грудастая девица, пахла сладковатыми духами и гладкой ладонью поглаживала его поросший пушком подбородок.

— Хороший у тебя пушок, молоденький, как у гусенка. Жалко такой брить, пусть подрастет, тверже станет…

Парикмахерши хихикали. Сташек выскочил из бабской парикмахерской, как ошпаренный. Одна больница, вторая, — никто не слышал о докторе Бельковиче, который к тому же якобы был директором.

К счастью, один из врачей припомнил, что доктору Бельковичу было поручено организовать дополнительный госпиталь в помещении школы, дал мальчику адрес:

— Школа номер тринадцать. Это недалеко отсюда.

День был летний, почти жаркий. За полдень. На школьном дворе выздоравливающие грелись на солнышке. Сташек вошел в калитку и осмотрелся.

— Ищешь кого-то? — поинтересовалась проходившая мимо санитарка.

— Доктора Бельковича…

— Он сейчас в операционной. Можешь подождать, если время есть.

— А Люба Белькович здесь не работает?

— Работает, а что?

— Я хотел бы с ней повидаться.

— А ты ей кто?

— Никто… знакомый…

— А, знакомый! — Девушка многозначительно усмехнулась. — Вон твоя Любка, безногого на каталке возит. Любка! Любка! Двигай сюда машину или оставь его там на минутку, к тебе гость. Знакомый!

Сташек Любку едва узнал; вся в белом, она оставила кресло с раненым в тени и поспешила в его сторону. Она его узнала сразу.

— Стасик!

— Здравствуй, Люба!

Они стояли друг перед другом и не умели, а может, стеснялись как-то теплее поздороваться. Раненые солдаты с нескрываемым любопытством наблюдали за ними…

Он ждал возле больницы, когда закончится ее дежурство. Она вышла к нему в сатиновом цветастом платьице. Повзрослела Любка, похорошела.

— Мне тебя даже пригласить некуда, — начала с оправданий Любка. — Я в общежитии медсестер живу, туда гостей приводить нельзя. Дядя мне работу тут нашел и жилье. А знаешь, мама умерла. Она тебя иногда вспоминала. Вот так…

Они уселись на берегу Ангары и стали наперебой рассказывать друг другу свои истории.

— Ты мне так и не написала, а я ждал.

— Не дошло письмо, наверное. А я думала, ты забыл. А отец, что с ним? Жив, пишет?

— Не пишет, никаких известий. Уже война кончилась, и ничего. Не знаю, что с ним.

— А мой умер. Мама только перед самой смертью рассказала мне по секрету. А что значит быть осужденным «без права переписки» дядя мне объяснил. И когда ты в свою Польшу возвращаешься?

— Здесь в Иркутске обещали, что скоро, да кто знает? Вот теперь опять война с Японией.

— Опять раненых сюда начнут свозить. Сердце кровью обливается, так мне этих бедняг жаль: без рук, без ног, без глаз. Я тебе говорила, что моя мама тебя часто вспоминала? Мне кажется, из-за наших встреч в Булушкино бедная мамочка вспомнила о своем польском происхождении. Вот все, что мне от нее осталось.

Любка вытащила из-за высокого воротничка платья миниатюрный католический крестик на серебряной цепочке, приложила его к губам и опять спрятала под платье.

— От девчонок прячу. Я же комсомолка. Никому же не объяснишь, что это память от мамы. Схлопотала бы я за то, что крест ношу…

Темнело. Любка проводила его на площадь Кирова. Они долго стояли, держась за руки, не могли расстаться. Любка всегда была смелее в проявлении своих чувств: закинула Сташеку руки на шею и крепко поцеловала.

— На прощание, Стасик, мы, наверное, уже никогда больше не увидимся. Ты в свою Польшу вернешься, а я здесь…

Не договорила. Вырвалась и побежала, не оглядываясь, в темноту улицы.

Сташек Долина возвращался в Булушкино не только с хорошими вестями, но и с целым мешком разных подарков от СПП. Да видно черт попутал, зашел он еще раз на тулунский базар, хотел выменять банку сгущенного молока на кусок сала. С мешком под мышкой, с банкой консервов в руке он медленно протискивался сквозь плотную базарную толпу в поисках баб, продающих сало. Глазом не успел моргнуть, как вокруг него забурлила толпа базарных голодранцев, и мешок моментально выскользнул из-под его руки. Так проморгать, так глупо дать себя обмануть! К счастью он хорошо знал этот базар и обычаи местных воришек по собственному опыту. Не теряя времени, Сташек вскочил на пустой прилавок и с высоты успел заметить мальчишек, удирающих с его мешком. О том, чтобы их догнать, не было и речи, тем более что они уже исчезли из виду между лотками. Что делать? «Надо Саньку поискать, он поможет. Только бы его найти». Сташек соскочил с прилавка и с несчастной банкой тушенки в руке поспешил в сторону ближайших путей, где среди полуразвалившихся будок находилось известное место сбора базарных воришек. Он помнил, что тут шпана обычно передавала краденое своим главарям — «паханам». Там он надеялся встретить Саньку и его банду. «Если мешок украли Санькины парни, то все в порядке, вернут обязательно, хоть нужно будет поделиться с ними. Ну, а если чужие, Санька будет знать, кто…»