Збигнев Домино - Польская Сибириада

Собирались трогаться. Грицко Тукан, знакомый украинец из Ворволинец, хлестнул коней вожжами. Томаш, вместо того, чтобы идти за санями, решительно направился к конюшне.

— Ты куда, мужик? Вернись к саням, советской власти сопротивляешься? И так из-за тебя столько времени здесь потеряли. Пошел, пошел, вся колонна ждет. Что за человек, кобылу какую-то вбил себе в голову, — ярился Леонов.

— Пойдем, отец, пойдем, а то они… — просил Владек, к которому направлялся красноармеец с винтовкой.

Томаш послушался сына. Но если он и заметил что-то, то только клубы пара из открытых дверей конюшни, если и прислушался к чему-то, так только к тихому, беспокойному ржанию Малютки. А может, ему просто показалось?

Напрасно комиссар Леонов допрашивал и запугивал Яворских. Никто из них и вправду не заметил, когда исчез отец. Даже Владек, который долгое время ни на шаг не отходил от него. Потом разыгралась такая метель, что почти совсем стемнело; то тут то там переворачивались сани, рвались постромки, проваливались в снежные завалы лошади. Люди бегали, собирали разбросанные узлы, продрогших детишек, помогали друг другу. Тогда то Владек и потерял отца из виду.

А Томаш Яворский возвращался в Червонный Яр. Не обращая ни на что внимания, он пробирался сквозь пургу, тонул в рыхлом снегу. Пришел в себя, вырвался из дурманного беспамятства только когда увидел первые плетни хутора. С настороженностью загнанного зверя старался избежать ловушки. Крался в сторону дома, высматривал людей. Покинутые дворы, в беспорядке разбросанная домашняя утварь, распахнутые двери домов, открытые конюшни. У Беганьского выла собака, привязанная к конуре. У свинарника Даниловичей промелькнула какая-то сгорбленная фигура. В мешке повизгивал поросенок. Из хаты Ильницкого доносился шум, говор, песни. Томаш притаился у самого плетня, потому что из дома как раз кто-то вышел на крыльцо. Расхристанный, в расстегнутом тулупе украинский милиционер Иванко Смырный, шатаясь в самогонном угаре, оправлялся и напевал:

К своему двору Томаш пробрался со стороны глубокой балки. Выглянул из-за угла овина, секунду вглядывался в метель, никого не увидел, ничего не услышал. На дверях его хаты висел чужой замок. Крепкий. Одуревший, обессилевший Томаш машинально присел на ступеньках крыльца. Вьюга хлестала лицо острым, морозным снегом. Мысли снова разбегались и не подсказывали ничего разумного. Что он тут делает, зачем пришел сюда, зачем сидит здесь на холоде? Пес! У конуры Бурек, довольный появлением хозяина, радостно повизгивал, вилял хвостом. Томаш встал. Вырвал из пня в дровяном складе топор и перерубил цепь. Перепуганный Бурек отскочил в сторону, но тут же припал к ногам хозяина. Томаш отбросил топор и вошел в конюшню. Остановился на пороге и, не освоившись еще с полумраком, услышал тихое ржание Малютки. Узнала! И как будто хотела хозяину чем-то похвалиться. Жеребенок! Маленький, еще не совсем обсохший, покачивался на дрожащих ногах, смешно подергивал хвостиком и усердно сосал материнское молоко. Яворский опустился на колено, погладил доверчивую морду Малютки, провел ладонью по мокрому, теплому хребту жеребенка.

— Тоже кобылка, тоже! Гнедая, гнедая!

Малютка прядала ушами и косилась белками в сторону хозяина. Опять тихонько заржала. Томаш встал, ласково похлопал ее по шее:

— Не бойся, ничего ему не сделаю. Не бойся, не бойся. Сейчас я тебя напою, корму подкину.

Протер уставшие глаза, нашел ведро. Зачерпнул воды из стоявшей под лестницей бочки. Малютка пила жадно и много. Корм был под рукой: кукурузная сечка, смешанная с бураками. Щедро насыпал в ясли. Две охапки клеверного сена заткнул за жердину. Постоял минуту, посмотрел: Малютка, косясь на хозяина, хрустела кормом, жеребенок не отрывался от материнских сосков. Томаш, может, даже улыбнулся, глядя на это. Потом закрыл двери конюшни на внутренний крюк. Поднял с порога топор, приладил к руке топорище, но тут же его отбросил. Бурек сидел у лестницы и настороженно и преданно пялился на хозяина. Томаш, как бы припомнив что-то, и для коров клевера за жердь подложил. Только для повизгивавших поросят не было готового корма; картошку надо было бы еще запарить. А потому насыпал им отрубей, сколько в конюшне нашлось. Опять долго стоял, как каменный. Потом медленно снял с крюка веревку, тяжело вскарабкался по ступенькам прислоненной к сусекам лестницы, привязал шнур к балке, накинул петлю на шею и прыгнул. Малютка громко заржала, Бурек поджал хвост и завыл…

Жителей Червонного Яра грузили в вагоны ближе к вечеру. Весь день их держали на морозе, не позволяя ни на шаг отойти от саней. В этом студеном, заснеженном ожидании погрузки, люди все яснее начинали понимать, какая горькая доля их ожидает.

На станции в Ворволинцах собирались украинцы из окрестных деревень. Комиссар облегченно вздохнул, когда молодой Калиновский сам вернулся в обоз, и хоть не признался, где был и что делал, со списком все сошлось, и этого было достаточно. Тем более что его посланцы вернулись из Червонного Яра и доложили о найденном в петле Томаше Яворском. Да! Главное, что у комиссара подсчеты сходились!

Жители Червонного Яра грузились в поезд последними. Почти все вагоны уже были заняты. В оставшиеся два свободных вагона затолкали столько людей, сколько смогли. В толчее, подгоняемые окриками конвоиров, карабкались они в вагоны, подавая друг другу больных, стариков и детей. Свой небогатый скарб — узелки, мешки, чемоданы — бросали, как попало и куда попало. А солдаты подгоняли:

— Быстрее, быстрее! Давай, давай!

— В этом вагоне уже палец некуда воткнуть!

— Как со скотиной с нами обходятся!

— Мешок, мешок! И узел с постелью, вон, там лежит!

— Марыся, деточка, куда ты пропала?

— Цыня! Цыня! Цыняяя!

— Бронек, помоги бабушке.

— О Боже, к нам еще новых грузят!

— Мы ж здесь все задохнемся!

— Ничего, ничего. Все уладится. Давай, давай! Быстрее! Места много. Давай, давай!

Энкавэдэшники подгоняли, медливших заталкивали силой, бросали в вагоны последние узелки. Густая цепь красноармейцев с трудом удерживала на безопасном удалении от поезда толпу украинок, перекрикивающихся с отъезжающими. Возницы тоже не очень понимали, как вести себя дальше. Одни хлестали коней кнутом и галопом пускались в обратный путь, только бы быть подальше от всего этого. Другие продолжали стоять, как будто ждали чего-то или кого-то. Некоторые снимали шапки и тискали их в руках, как перед входом в церковь.

Комиссар Леонов нервно приказал прогнать возниц и оттеснить напирающую толпу.

— Запереть вагоны! — крикнул он.