Томас О'Крихинь - Островитянин

Когда мы вышли из большого магазина, уже зажигали огни, и не успели мы отойти далеко, как Пади сказал:

— Не могу я дальше, Тома́с.

— Да ну, теперь-то что с тобой такое? — удивился я.

— Я с ног валюсь от голода и от жажды.

— Что-то я никогда не слыхал, чтобы эти две напасти стряслись с кем-нибудь одновременно!

— А со мной вот сейчас стряслись, ну честное слово!

Я взял его с собой, и мы вместе пошли искать харчевню. Я думал, там для него не найдется вдоволь еды, но ему достало: того, что он съел, не хватило бы и крысе. Потом он заснул, и никто не мог разобрать, жив он или мертв, часов до десяти утра следующего дня.

Через три дня после того, как я отсутствовал дома по милости Пади Шемаса — Пади, лукавый ты дьявол, да простит меня Бог за такие слова! — рядом с Бласкетами густо плавали остатки кораблекрушения, множество всяких обломков, деревяшки и разные ящики, полные до краев. Никто не знал, что в них был за товар. Когда один или два из них разбивались, ящики разбирали по домам и всё из них вытряхивали. Потом, если островитяне видели, что в содержимом ящиков для них ничего полезного нет, просто выкидывали их в надежде найти что-нибудь еще. Но даже когда им не попадалось ничего стоящего, они брали домой по два или три ящика.

В то время женщины носили черные пальто, фланелевые. Они красили их в черное (вайдой то есть). А до того — в красновато-коричневый. И вот, представь себе, хозяйка, которая должна была покрасить два пальто в красное, решила для окраски использовать чай из этих ящиков. Коль уж она так решила, эта мысль ей пришла не напрасно, потому что прежде никакой другой красный краситель не пропитывал ткань так основательно. Эта хозяйка показала свою работу одной женщине, потом еще одной, и стыдиться ей было нечего, потому что с делом она справилась замечательно.

— Мой-то, дьявол здоровый, не принес домой ни крупинки, — сказала одна брюзга, увидав одежду, покрашенную в красное. — А у меня два таких пальто ждут покраски уже три месяца, а в красное их красить нечем. Ну ничего, недолго ему ждать, вот я до него доберусь! — сказала она.

— Ради всего святого, — сказала ей другая женщина, — оставь ты его в покое!

Совсем скоро эта зануда сидела у себя дома, как раз когда ее муж вернулся домой с холма с большим мешком торфа.

— Ох и чертова работа, Шивон, у меня от этакой тяжести в спине все жилы полопались, — пожаловался муж.

Он думал, что ей станет его жалко, но вышло не так, а как раз наоборот.

— День впустую прошел, коли у тебя от этакой тяжести бедренная кость из гнезда не выскочила! Ты давно уже ничего ценнее такого мешка мне в кухню не приносил, — пробурчала Шивон, сверкая глазами.

— Даже и не знаю, когда это я бросил какой-нибудь мешок, который стоило отнести домой, — удивился он.

— Да ну тебя, дьявол! А чай ты разве не бросил? Тот чай, без которого мои пальто дожидаются покраски уже три месяца?

— Ох и злобы же в тебе, а ведь такая маленькая женщина, — сказал он.

— А что удивительного, что я такая, когда в соседнем доме три полных ящика чаю, а у меня его и щепотки нет, чтобы курице бросить!

— Да тебе уже все равно, что у тебя есть, чего нет и чего тебе надобно, потому как ты чисто с ума сошла, — сказал ей муж.

— Да чтоб тебе пусто было! Вот же вещь, которая и у всех прочих есть, и у тебя должна быть! — завопила хозяйка. — Да пусть мне ухо отрежут, если тот, кто принес себе те ящики, сделал это без пользы для себя. И вообще: не бывает бесполезных товаров в таком изукрашенном ящике, законопаченном по шву изнутри, чистом и ярком, как шиллинг, и еще отделанным свинцом вокруг, — добавила она.

Шон-старший был покладистым, добродушным человеком, но когда жена выместила на нем всю свою злобу, он всерьез этой брюзге всыпал.

В один из дней на следующей неделе эта приставучая баба снова отправилась к соседке, у которой были пальто, безупречно крашенные чаем. Но у той для нее в этот раз была очередная история про чай и про новую пользу, которую она от него получила. У соседки водились две свиньи, которые едва не померли от голода, но с тех пор, как она принялась заваривать им чай и добавлять туда щепотку муки, они стали возиться в навозной куче брюхом кверху и «скоро будут жирными и здоровыми».

— Ну, стыд и позор моему мужу, который мне-то в дом ни чаинки не принес, — заявила брюзга. — И это притом, что у нашего очага две свинки, которые вынуждены поедать собственных поросят от голода, а сами они сплошь кожа да кости, и им всего год от роду!

— Ой, ну теперь-то уж время упущено, хорошие мысли всегда приходят поздно, чего и жалеть-то? — заметила соседка.

Склочница-баба явилась домой и просто не могла дождаться, пока вернется Шон, чтобы снова с ним сцепиться. Она устроила мужу настоящий разнос.

— Ну надо же, — сказал Шон, — а мало других, кто выбросил такой ящик?

— Если и нашелся еще один такой дьявол, он такой же дурак, как и ты!

В этот раз она наконец допекла Шона по-настоящему — так, что пришлось соседям прийти разнимать их.

На следующий день Шон взялся за дело. Он притворился, что едет в Дангян купить муки на корм свиньям. Попросил немного платья у одного, немного у другого, а затем пустился в путь и не останавливался, покуда не добрался до города. Один родственник оплатил Шону расходы на дорогу, и с тех пор он никогда больше не возвращался домой.

Однажды поздно вечером неожиданно задул очень сильный северо-западный ветер. Выглянул я на улицу, чтобы пройтись немного по гостям на ночь глядя, да поморщился от такого холода, вздрогнул и отпрянул обратно в дом.

— Не мог бы ты сделать мне одолжение, — попросила меня мать, — откажись сегодня от своих гулянок: ночь холодная, дикая. А в компании старого Томаса тебе будет веселее некуда.

— Так и сделаю, мама, — сказал я ей, подвигаясь поближе к очагу.

Томас Лысый отродясь не держал во рту трубки. Но клубы дыма из трубки моего отца в этот раз уступали только дыму от очага.

— А ты правда потратил на табак больше, чем двое остальных вместе взятых? — спросил я его.

Двое остальных — это старый Томас и моя мать, у которых никогда не бывало трубок.

— Потратил, и еще как, — согласился отец. — Эта трубочка обходится мне в пятьдесят пять шиллингов каждый год.

— Ладно, это долгая история, довольно о ней. А вот ты можешь мне рассказать, кто бил пристава с севера прутом в тот день, когда на берегу собирали овец?

— Как раз мне об этом стоило бы рассказать, — вмешался Томас. — Ведь прут, который свершил это дело, был в моей собственной руке.

— Благослови тебя Бог! — воскликнула мать, прерывая меня. — Мне много раз доводилось слышать про этот день, но я никогда не слыхала, ни кто это сделал, ни как.