Жан-Клод Мурлева - Старые друзья

Я никогда не придерживался этих разумных правил.

Все случилось на уроке геометрии, сразу после осенних каникул. К нам в класс пришла новенькая, и по воле случая ее красивая спина и красивые плечи оказались у меня перед глазами. Она попросила у соседки ластик; ластика у той не было, и новенькая обернулась ко мне: «Слушай, извини, у тебя есть ластик?» Ее темные, чуть прищуренные глаза, смотревшие на меня под определенным углом и в определенном освещении, не оставили мне ни единого шанса. Через два дня, в том же классе и на том же уроке, я уже сам постучал ей по плечу, чтобы она ко мне обернулась, и на сей раз окончательно растаял.

Констатирую это как факт: взгляд ее глаз что-то менял в химии моего организма. Он производил на меня тройной эффект – обжигал, ласкал и затапливал собой. Таким он остался в моей памяти, и не исключено, что воспоминание о нем я унесу с собой в могилу.

Помимо всего прочего я отметил две крохотные вертикальные полоски у нее на губах – одну на верхней, другую на нижней. Возникало впечатление, что эти складочки образовались потому, что ее пухлые губы просто не могли вместить в себя изобильную полноту плоти. «Ластик нужен?» – спросил я ее. Она в ответ показала мне свой. На следующий день я снова тронул ее за плечо: «Ластик нужен?» Это была рискованная игра, ведь я не знал, как у нее обстоит с чувством юмора. Но она засмеялась – я видел, как у нее мелко затряслись плечи. Мой сосед по парте, парень по имени Фред, шепнул мне на ухо:

– Ты что, втюрился?

В выходные я время от времени думал о ней – всего примерно 82 раза, а в понедельник первым делом стать искать ее глазами на школьном дворе. Найдя, обнаружил, что она на меня смотрит, из чего я вывел, что и она думала обо мне в выходные. Она улыбнулась мне и направилась в мою сторону. Хорошо помню, что в те десять или двенадцать секунд, пока она приближалась ко мне – именно ко мне, а не к кому-нибудь из десятков мальчишек, запрудивших школьный двор, – я испытал невероятную гордость, но одновременно и изумление: почему она выбрала меня? Чуть позже, когда папаша Пифагор открывал перед нами дверь кабинета математики, она тихонько сказала: «Ластик у меня есть, но ты на всякий случай спроси, ладно?»

У нее был тихий и чистый голос, отчетливо произносивший каждое слово. Впоследствии я часто размышлял над этой фразой – по существу, первой, адресованной лично мне, – и поражался, с каким изяществом и находчивостью она была построена. В ней было все – и юмор, и остроумие, но главное – интерес к моей скромной персоне. Ее скрытый смысл означал: говори со мной; болтай любую ерунду, но обязательно говори, потому что мне нравится, когда ты со мной говоришь. Если учесть, что это послание исходило от самой красивой девочки, какую я когда-либо встречал, нетрудно понять мое состояние. Как бы то ни было, именно в тот момент она защелкнула на моем сердце наручники: раз-два, и готово! Месье, вы арестованы. Ни один захват в мире не проходил так стремительно и так успешно. Раньше со мной никто никогда так не обращался. Что происходило?

Пытаясь описать красоту, мы часто впадаем в косноязычие. Насколько легче набросать портрет урода: нос сливой, тройной подбородок… Но попробуй объяснить, почему тот или иной человек кажется тебе прекрасным и какие чувства ты испытываешь, глядя на него. В ней меня волновало буквально все: и взгляд ее темных глаз, производивший на меня тот самый тройной эффект (ожог, ласка, затопление); и ее черные волосы, в которые мне хотелось зарыться; и ее нежная кожа; и пухлые губы с теми самыми продольными ложбинками, словно намекающими на существование других ложбинок. Я практически моментально осознал, что не будет мне покоя, пока я не поцелую эти губы. Проблема заключалась в том, что, когда несколько месяцев спустя я осуществил свою мечту, мне стало ясно, что на покой надеяться нечего, потому что я жаждал целовать их вновь и вновь. Но об этой банальной драме я расскажу чуть ниже.

В тот же вечер, стоя в одних трусах перед зеркалом, висевшим над умывальником у нас в спальне, я задавался вопросом: может ли такой хмырь, как я, крутить любовь с такой девчонкой, как она? И сам себе отвечал: нет, не может. У меня была слишком бледная кожа, слишком тощий торс с выпирающими ребрами и слишком длинный нос. Сам себе я казался похожим на высунувшегося из норы суриката, с тревогой озирающего окрестности, – не видать ли вблизи прожорливых хищников? Второй занимавший меня вопрос, на который я до сих пор не нашел ответа, сводился к следующему: почему в нее не влюблены все поголовно?

Наши дома – она жила на восстановленной ферме на выезде из Лувера – разделяло девять километров, если мерить по прямой, и четырнадцать с половиной, если ехать по дороге. Расстояние между нами составляло: четыре с половиной метра на уроках английского, шесть метров на истории и географии и восемьдесят сантиметров на геометрии. Она сидела достаточно близко, чтобы я мог ощутить запах ее волос, и только ценой героических усилий мне удавалось побороть искушение, не схватить их в горсть и не зарыться в них лицом.

Испытание зеркалом погрузило меня в тягостные раздумья. Я был не красавец и не урод – так, серединка на половинку, что, на мой взгляд, свидетельствовало не в мою пользу – никто и ничто, человек из толпы. Какими другими козырями я располагал? Разумеется, я был далеко не дурак, но что-то я ни разу не слышал, чтобы девочка говорила: «У этого парня средний балл 16,75, поэтому я сгораю от желания с ним целоваться; за 16 баллов – в губы, а за дополнительные 0,75, которые получить труднее всего, – в губы с языком». Нет, на это рассчитывать не приходилось – у девчонок своя логика. Жан советовал мне почаще ее смешить. В принципе это хорошая стратегия, если бы не одно но: крайне трудно шутить, когда тобой владеет жуткое напряжение. Прикалываться можно, только если ты совершенно расслаблен. На меня же, стоило расстоянию между нами сократиться до семи метров и меньше, нападал настоящий ступор.

Она была метиска и родилась в Казамансе, в Сенегале. Отсюда и ее чудесное имя – Мара. Приемные родители привезли ее во Францию в возрасте шести месяцев. Вне всякого сомнения, очарование экзотикой сыграло свою роль в том, что я мгновенно воспылал к ней всепожирающей страстью. Не знаю уж, в результате смешения каких ближневосточных, европейских и африканских кровей она родилась на свет, но достаточно было на нее посмотреть, чтобы немедленно вступить в ряды сторонников межрасовых браков. Никогда раньше меня с такой силой не влекло стремление прикоснуться кончиками пальцев к коже другого человека. Это была настоящая пытка: понимать, что ее щека или плечо – а в лучшие дни еще и колено или бедро – совсем рядом, только руку протяни, и не иметь возможности до них дотронуться.