Жан-Клод Мурлева - Старые друзья

Поскольку в эту ночь мы не спали ни одной минуты, он отправил нас на лежанку позади сидений. Как были, в уличной одежде, мы зарылись в одеяла, и через пару мгновений я провалился в сон.

Лишь по пробуждении я узнал, что мы едем в Брюссель. До тех пор я не бывал нигде дальше Клермон-Феррана, и от одной мысли, что я выберусь за пределы Франции, у меня перехватило дыхание. Только тут я понял, что наше приключение не сводится к ночной вылазке за забор интерната. Мы ушли в самоволку минимум на два дня. «Ты будешь вспоминать об этом всю свою жизнь», – говорил мне Жан. Теперь до меня начинало доходить, что именно он имел в виду.

Мы остановились возле придорожного кафе, напились горячего какао и досыта наелись хлеба с маслом и вареньем. Отец Жана позвонил в интернат, сказал, что забрал нас, но скоро доставит обратно, так что беспокоиться не о чем. Позже Жан объяснил мне, что он сделал так специально, предпочитая поставить руководство школы перед свершившимся фактом.

Любимой фразой его отца было: «Ну что, мальцы, довольны? Нравится вам?» Еще бы нам не нравилось! Грузовик катил по дороге, ласково урчал мотор, мимо проплывали платаны. В те времена во Франции не было автомобильных магистралей – ни единого километра. Мы говорили о футболе, обсуждая шансы французской команды на участие в чемпионате мира в Англии. Еще мы слушали радио. Помню, что песня «Twist and Shout» в исполнении «Битлз» погрузила нас в состояние, близкое к трансу. Жан попросил меня рассказать, как моя мать выиграла четыре тысячи франков в радиоигре «Пан или пропал». Я так часто слышал эту историю, что мне не составило никакого труда воспроизвести практически каждый заданный ей вопрос, равно как и ее ответы. Я не упустил возможности поднять градус напряжения, перед тем как мать выдала пресловутое: «Остановимся».

– Ну и правильно сделала! – одобрил отец Жана, слово в слово повторив то, что говорил мой собственный отец, из чего я вывел, что мать и в самом деле поступила в высшей степени разумно. Родители Жана развелись, и он жил с матерью, но отлично ладил с ними обоими.

В полдень мы сделали еще одну остановку близ города Шалон-сюр-Марн. На обед мы ели курицу с рисом, обильно политым потрясающе вкусным соусом. На десерт нам дали грушевый пирог. Я отлично помню все, что ел в те дни. Самое большое впечатление на меня произвела тарелка жаренной во фритюре картошки под майонезом, которой мы лакомились в Брюсселе. Хрустящая, золотистая, она таяла во рту и навсегда осталась для меня образцом кулинарного искусства, воплощением идеала, с той поры недостижимого. Это было концептуальное картофельное совершенство.

На самом деле Брюсселя я не видел. Мы не продвинулись дальше промышленной зоны города. В числе рабочих, разгружавших грузовик, был один без ушей – вместо них у него по бокам головы зияли две дырки; это обнаружилось, когда он на минуту снял шапку, чтобы носовым платком вытереть со лба пот.

Если бы не опасение наскучить читателю, я мог бы долгими часами рассказывать об этом нашем путешествии, настолько прочно врезались мне в память его мельчайшие подробности: как я прятался за картонными ящиками в глубине грузовика при пересечении границы (у меня не было с собой никаких документов); как отец Жана, уступивший нам лежанку, спал на водительском кресле, подложив под голову сложенную куртку; как наутро мы умывались в туалете придорожного кафе; как мы выпили на двоих один стакан пива, от которого я совершенно опьянел. Но я не могу обойти молчанием инцидент, произошедший с нами на обратном пути, уже во Франции, недалеко от Лиона.

Стоял густой туман, и мы катили медленно. В полдень мы в последний раз остановились перекусить в очередной забегаловке. Трогаясь с места со стоянки перед кафе, месье Монтеле подал машину на метр или два назад, и мы услышали ужасающий звук сминаемого металла. Он резко затормозил и чуть продвинулся вперед – раздался тот же хруст, почти такой же громкий. Он выскочил из кабины, мы – за ним, но он загнал нас обратно со словами:

– Сидите где сидели! Ничего не случилось!

Все, что я успел увидеть, была маленькая синяя машинка марки «дофин», буквально раздавленная в лепешку нашим «берлиэ». Напрасно ее владелец припарковал ее за нашим грузовиком, да еще и вкривь-вкось, и в непроглядном тумане! Бампер нашего чудища на колесах практически ее сплющил.

Отец Жана не бросился в кафе, чтобы узнать, кому принадлежит машина. Записки со своими координатами на ветровом стекле «дофина» он тоже не оставил. Мы просто снялись с места и уехали. В кабине повисло нешуточное напряжение. По образу нашего героя был нанесен сокрушительный удар. Он что, так торопился? Или у него не было страховки? Или он боялся, что ему влетит от начальства? Все возможно. Чтобы разрядить обстановку, мы включили радио, и, к счастью, попали на Фернана Рено с его юмореской про сантехника, которая нас развеселила. Каждый раз, когда актер произносил: «Кто та-а-а-м?» – изображая попугая, нам казалось, что мы еще на шаг отдалились от кошмарного хруста и своего злодеяния.

Отец Жана привел нас в интернат и объяснил руководству, что наш побег организовал лично он, а потому наказывать нас не следует. Я как наяву вижу, как он стоит перед заместителем директора – маленьким, болезненного вида человечком, ровно вполовину ниже и тщедушнее его.

– Не наказывайте их, хорошо?

– Но, месье, это мы решаем, кого надо, а кого не надо…

– Нет-нет, не наказывайте их ни в коем случае. Я на вас рассчитываю. Не заставляйте меня еще раз сюда возвращаться.

– Понимаю, месье, но наши правила…

– Отлично. Я вижу, что вы человек разумный. И как два разумных человека, мы с вами…

Он пожал ему руку. Наверное, коротышка решил, что попал в страшную сказку и только что чудом спасся от великана. Как бы то ни было, никто нас не наказал, а мои родители даже не узнали о нашем побеге.

Мы с Жаном тысячу раз вспоминали свое восхитительное бельгийское приключение, но о раздавленном в лепешку «дофине» никогда не упоминали ни словом. Я мог говорить с ним на любые, самые интимные и болезненные темы, обсуждать любые, самые скабрезные предметы, но на раздавленном «дофине» всякая свобода обмена мнениями заканчивалась – еще бы, ведь речь шла о чести его отца. По общему согласию мы загнали этот эпизод в самый дальний угол памяти, надеясь, что там он покроется ржавчиной забвения и сам собой рассыплется. Что касается меня, со мной этого не произошло. Думаю, и с ним тоже.

Однажды утром июньского понедельника 1967 года – мы сидели в автобусе, который вез нас в интернат, – Жан без лишних предисловий сказал мне:

– Мать нашла работу в Эндр-и-Луаре. Мы переезжаем. В сентябре я пойду в другую школу.