Жан-Клод Мурлева - Старые друзья

– «История. Бенуа. Четырнадцать» [3]. – Затем опустил линейку на середину страницы. – «Монтеле. Четырнадцать». – Тут он поднял на нас глаза и развел руками, словно хотел сказать, что пока не видит ничего особенного. Но игра далеко не закончилась. Он перелистнул страницу и снова зачитал: – «Математика. Бенуа. Одиннадцать». – Линейка скользнула ниже. – «Монтеле. Одиннадцать. Естественные науки. Бенуа. Пятнадцать». – Скольжение линейки. – «Монтеле. Пятнадцать». Ну надо же.

Самое отвратительное, что он едва не заставил нас усомниться в себе. Рационального объяснения этому чувству не существует; нечто подобное испытываешь на таможенном контроле или в общественном транспорте, когда входит контролер. Даже если у тебя есть билет, а в багаже, напротив, нет ничего запрещенного, тебе становится неуютно и ты волей-неволей впадаешь в беспокойство: а что, если бы?…

– «Французский язык. Сочинение. Бенуа. Шестнадцать. Монтеле. Шестнадцать».

Этому идиоту даже не пришло в голову, что списать сочинение невозможно. Он встал, обогнул стол и встал перед нами:

– Кто из вас у кого списывает? – Он повернулся к Жану: – Опусти воротник!

Жан не заартачился, не сказал: «Нет», не замотал головой. Он вообще ничего не сделал – даже не притворился, что поправляет воротник. Тогда Мазен замахнулся, чтобы влепить ему пощечину. Защищая друга, я успел подставить свою руку, и удар свалил меня на пол. Дома меня никогда не били, и я понятия не имел, что это такое. Вот бы сейчас здесь оказался Бобе! Он вцепился бы Мазену в сонную артерию и держал бы, пока тот не сдохнет. Потом пришла бы уборщица с ведром и тряпкой и вытерла бы кровавое пятно (холодной водой, иначе пол останется липким, – это подтвердит вам любой серьезный убийца).

Как-то ближе к вечеру, когда мы сидели в классной комнате за домашними заданиями, Жан передал мне вчетверо сложенный листок бумаги, на котором было написано: «Я собираюсь за забор. Пойдешь со мной?» Из-за того что мы постоянно болтали, нас рассадили, и теперь нас с Жаном разделяло несколько парт. Я передал ему ответную записку, нацарапав на ней три вопросительных знака. Вылазки за забор считались прерогативой старшеклассников – малышня никогда не занималась этим опасным делом. Даже для старших оно приравнивалось к преступлениям особой тяжести и было сопряжено с крупными неприятностями. Из школы они в основном удирали на свидания с девушками, а то и взрослыми женщинами. Иначе говоря, от всей этой авантюры отчетливо пахло серой, и я искренне не понимал, что нам там делать. Моя записка вернулась ко мне с дополнением: «В последний раз спрашиваю: да или нет?» Я не стал отвечать и разорвал ее. Но все последующие дни провел в страхе: вдруг он предложит то же самое кому-нибудь еще и этот кто-то согласится. И в лоб спросил его:

– Что это за фигня с забором?

– Это не фигня, – ответил он. – И я не собираюсь делать ничего плохого.

– А что ты собираешься делать? Можешь сказать?

– Нет, это секрет. Но если пойдешь со мной, будешь вспоминать об этом всю свою жизнь, это я тебе обещаю.

– А когда ты идешь?

– Во вторник. В ночь со вторника на среду. У тебя еще четыре дня на раздумье.

– А если я откажусь, ты возьмешь кого-нибудь еще?

– Нет. Или пойду с тобой, или один.

Ну вот скажите, можно перед таким устоять? На одной чаше весов оказались: страх перед нашей затеей, неизбежное жестокое наказание в случае поимки, временное или окончательное исключение из интерната, огорчение и растерянность родителей. На другой – единственный, зато более чем увесистый вопрос: осмелюсь я или нет? Его смысл выходил далеко за рамки этого конкретного эпизода, и ставка была велика. Кем я стану в будущем: человеком, который отважно встречает трудности, или жалким трусом? Смогу ли я сделать из своей жизни что-то путное или не смогу?

Я размышлял все воскресенье. Обратиться за поддержкой я мог только к своей собаке, что и сделал, спросив Бобе, как он поступил бы на моем месте. Ответ я прочитал в его глазах: «Если ты пойдешь, я тоже пойду; если ты останешься, я тоже останусь. Если ты останешься, а мне скажешь идти, а пойду. Если ты пойдешь, а мне скажешь остаться, я останусь и буду тебя ждать. Я твоя собака. Я всегда буду тебя слушаться». Спасибо, Бобе. Помог, называется.

В понедельник я передал Жану записку с одним словом: «Да». Я мог бы сказать ему об этом лично, но мне казалось, что обязательство, данное в письменной форме, выглядит солиднее. Он прислал мне ответ: «Хорошо. Оденься потеплее».

Таким образом, в ночь с 9 на 10 февраля 1965 года, когда все ученики спали крепким сном, из дортуара выскользнули две тени, до смерти перепуганные собственной дерзостью, прокрались вдоль северо-восточной стены забора и… перебрались через него, вскарабкавшись на стоящие тут же мусорные баки.

Мы молча шагали по пустынным холодным улицам Лувера. Примерно через километр мы достигли шоссе департаментального значения и добрались до парковки возле автомобильной мастерской «Дежорж».

– Пришли, – сказал Жан.

– А что тут?

– Подожди. Сейчас увидишь.

Ждать пришлось долго, да еще прятаться за угол здания каждый раз, когда мимо проезжала редкая в этот час машина. Я послушался Жана и оделся тепло, но колючий февральский холод проникал под пальто, просачивался сквозь петли вязаного шерстяного свитера и пробирал до костей. Жан то и дело смотрел на часы и ругался сквозь зубы: «Черт, да что ж это такое, черт-черт-черт!» По-моему, он здорово нервничал. Но вот в конце прямой подъездной дороги показался свет желтых фар, и вскоре перед нами остановился гигантский грузовик.

– Приехал! – торжествующе крикнул Жан.

Я в тот момент ни о чем не думал: мозг у меня успел превратиться в бесполезный ком мороженого, занявший всю черепную коробку.

Грузовик – красный «берлиэ» – поражал своими размерами. Чтобы забраться в кабину, надо было высоко задрать ногу, поставить ее на подножку, ухватиться за металлический поручень и, рискуя опрокинуться назад, в пустоту, подтянуться на руках.

Отец Жана сказал нам:

– Молодцы! Залазьте!

Он поцеловал сына, а заодно и меня. Мы, все трое, ликовали, как будто осуществили невероятно сложную стыковку ракеты с кораблем-маткой где-нибудь в просторах космоса, между Сатурном и Юпитером. Отец с сыном ни капли не походили друг на друга. Казалось немыслимым, чтобы у такого мастодонта мог родиться такой хлюпик. Жизнерадостный великан был лыс; на его лице в красноватых прожилках, лишенном растительности, включая брови и ресницы, выделялся огромный нос; крупные кисти могучих рук были усеяны веснушками. В кабине было тепло и пахло кожей, шерстью и табаком.

– Так это ты и есть знаменитый Сильвер? – спросил он меня.