Петер Эстерхази - Исправленное издание. Приложение к роману «Harmonia cælestis»

Вышесказанное, как практически все теперь, приходит мне в голову в связи с отцом. Как много всяческих оправданий я мог бы найти для него! А что ему было делать? Где тирания — там тирания. Там каждый — звено в цепи.

Недавно прочел интервью со священником — бывшим агентом. Воспроизвожу его, подставляя на место священника своего отца. Таким образом, мой отец, этот моральный труп, все же поможет кое-что прояснить в тотальном самообмане — и да примет он благодарность и почитание всех венгров.

Возможно, душа у него к этому не лежала. Но что он мог сделать в униженной стране, в униженном обществе… Ведь он опасался не за себя и руководствовался не соображениями личной карьеры, хотя имел четырех детей… А это тоже ответственность… Бывают случаи, когда проще быть героем, чем отцом, который печется о небольшом сообществе… Такое сообщество (в оригинале: приход) похоже на маленькую семью. Вспомним хотя бы, что, например, во Франции презирали и строго карали тех, кто сотрудничали с немцами, в том числе женщин, которые в период оккупации вступали в связь с немцами. Но семья, узнав о том, что их мать или дочь оказались в такой ситуации, чаще всего не отказывалась от них, а попросту принимала к сведению: это было, и скорее брала часть позора на себя, но не выставляла к позорному столбу своих женщин и не лишала их того места, которое они занимали в доме, думая прежде всего о том, что, быть может, делалось все это ради спасения близких… Апостол Павел в Послании к Коринфянам упрекает их в том, что свои тяжбы они выносят на суд неверных и обращаются к нечестивым в поисках правды, и далее вопрошает: не лучше ли вам оставаться обиженными, чем совершать подобное? Ведь важно не защищать честь мундира, а жить, сознавая глубинную связь, когда нельзя разделить: это — твой грех, а это — мой.

Хороший финал. Только в нашем случае речь о другом. Я тоже не утверждаю, что мой отец греховнее других. Ибо не мне говорить об этом.]

<���Отдал первые две тетради на перепечатку. Первый шаг на пути к огласке. Я решил ничего не рассказывать Гизелле, а просто прочесть предисловие. Перед этим я объявил, что на этот раз мы будем работать с ней на особых условиях. Я вас слушаю, Петер, сказала она суховато и несколько настороженно. Все нужно сохранить в полной тайне. На что она рассказала мне одну историю, из которой я понял, что всерьез она мои слова не восприняла, она сказала, что я, скорее всего, напускаю ненужный туман и если действительно дело такое сугубое, то почему я думаю, что для нее это может быть проблемой; короче, она совершенно не понимает, о чем я с ней говорю.

Я начал читать и, дойдя до того момента, когда, заглянув в досье, сразу узнал почерк отца, посмотрел на Гизеллу. Надо сказать (да простит мне она), что вид у нее был очень глупый. Мне вдруг вспомнилось, откуда знакомо мне это выражение лица: когда в свое время я объяснял, что никому не известная девушка, по имени Лили Чоконаи, — это я, что это я написал под псевдонимом роман «Семнадцать лебедей», на меня смотрели точно такими же глазами. Просто никак не могли понять, о чем я толкую. Все было слишком внезапно. И приходилось повторять, да, это я написал, schreiben, scribere, capisco? [95] Писать (нем.) , писать (лат.) , понятно? (итал.) . Так и теперь. Что-что? А то! Отец был агентом гэбэ. Осведомителем III/III. Доносчиком. Стукачом. Ну хорошо-хорошо, оставим это.

Потом мы немного поговорили. От волнения лицо у меня горело, и иногда, чтобы проверить это, я касался его. Так и есть. При этом я украдкой поглядывал на часы: не кончилось ли время парковки? Это уж было бы чересчур: мало того, что отец мой — стукач, так еще и машину эвакуируют.

Под конец я обнял ее. Мы стояли посередине комнаты, и я, ничуть не стесняясь, обнимал ее, как обнимал когда-то свою мать. — Ну вот и все.

Нет, еще кое-что. Я сказал ей: мне очень тревожно, что будет, когда книга увидит свет, ведь я затрагиваю в ней интересы стольких людей и причиняю им столько боли, что представить заранее их реакцию невозможно; она серьезно кивнула, да, заранее знать нельзя. И сказала: Ах бедный вы, бедный. Она по-прежнему была одновременно и любящей, и суровой, строго корректной; если раньше мне всегда хотелось услышать от нее: как замечательно это написано, то теперь мне хотелось услышать: не бойся, бояться нечего. — И еще. Гизелла сказала не только «ах бедный вы, бедный», но и добавила: «Бедный отец».>

Разговор в коридоре: кто-то долго честит Архив. Ничего невозможно узнать. Заметают мусор под ковер, а потом можно кем угодно манипулировать, все под подозрением, я, ты. Я киваю. Если б только ты знал то, что знаю я. (Скорее гордыня, а не ж. с.)

Я слушаю разговор и укрепляюсь в своем убеждении, что хотя бы в одно дело следует внести ясность. В то, что «Чанади» — это не ты, не твой лучший друг, не твоя жена, не твой политический оппонент, которого можно этим шантажировать, не Иштван Чурка, нет, агент под конспиративным именем «Чанади» — это мой отец, а я — Петер Эстерхази. Тут все чисто . <���Пишу это уже третий раз, вот хренова щепетильность! но больше не буду.>

В досье остались лишь Заключение, датированное 28 июня 1977 года, и алфавитный указатель имен. Подсчитываю, в жизни скольких людей мы влезли:

А: 4 фамилии, 8 упоминаний; В: 7, 22; D: 6, 16; Е: 10, 29 (из 10—9 Эстерхази — «семейственная любовь», как выражался великий палатин Миклош [см., напр., стр. 336]), F: 3, 7; G: 4, 16; Н: 2, 4; IJ: 5, 21; К: 7, 29; L: 3, 9; М: 1, 1; N: 6, 17; О, Ö — (этим повезло, ни Оттлика, ни Оруэлла, ни Овидия Назона); Р: 8, 41; R: 3, 12; S: 3, 10; Sz: 4, 7; Т: 2, 3; U, Ü: —; W: 2, 11; Z: 2, 3; Zs: —

Так что можно просить прощения у всего алфавита.

Начинается с содержания, в конце запись: Четвертый том рабочего досье № Н-117 999 негласного сотрудника под конспиративным именем Чанади (78 документов на 264 листах) мною закрыт. 29/III 1980 г. Капитан Прокаи.

<���Наконец-то собрался с духом и позвонил бывшему лечащему врачу отца. Во вторник встречаемся. Конец близок, отступать некуда.>

<���Эта запись сделана задним числом, поэтому ее следовало бы заключить в какие-то другие скобки. Вчера («отступать некуда») я обошел места встреч моего отца со своими кураторами; при этом делал заметки, которые переписываю сейчас.

Я все же решил не выпивать по рюмке в каждом заведении, уж слишком было бы театрально. Да и чего я добился бы? Словом, я предпочел театральность иного, метафизического порядка, точнее сказать, она напрашивалась сама собой: мне так не терпелось закончить работу в Архиве, что с этой «экскурсией» я дотянул до Страстной Пятницы. По времени эта запись — последняя. Последние мои слова. Mehr Licht, больше света — чтобы оказаться совсем уж на высоте. Но как бы не так! Mehr nicht! [96] Больше нету! (нем.) .