Абрам Девяткин - Волхов не замерзает

Мальчик уткнулся в плечо Павла. Васькин вполголоса спросил:

— Ты-то сюда как попал?

— Лозу резал на веники…

С сухим звуком рассыпались очереди: «Тра-та-та-та… Тра-та-та-та….»

Несколько минут молчали, вдыхали прелый, пахнущий водорослями воздух.

— Противно.

— Ничего, привыкнешь.

— Что вы!.. Никогда.

Раздался пронзительный вопль. От неожиданности оба вздрогнули.

— Выпь кричит на Остречине, — сказал мальчик и неожиданно спросил: — А вам было страшно — ну, сейчас хотя бы, когда мы бежали?..

— Я, понимаешь, змей боюсь…

— Нет, правда?

— А что? — Павел понимающе улыбнулся. — Нет таких людей, которые бы ничего не боялись. Знаешь, кто храбрый? Кто одолевает страх.

— А почему вы не с ними?

— С кем?

— Ну, вы знаете…

— С партизанами?..

Мальчик не ответил. Все хорошие люди на фронте. Чем-то, однако, этот человек ему нравился: отчаянностью, бывалостью ли? Гранату — это он кинул?..

— Пошли. Немцы сюда не полезут.

— Куда ведете-то?

— В Яборково. Деревушка такая есть, на болотенье…

Снова заметили воду.

— А про Ленинград ничего не знаете?

— Борется наш Ленинград.

— В Должино листовки порасклеены: «Бои на улицах Петербурга».

— Верят?

— Не все. — Мальчик помолчал, потом вздохнул: — А все-таки есть такие, что никогда не боятся…

— Может быть, есть. Не видел.

— Есть. Вот у нас девушка… — Глаза у мальчика засверкали. — Пошла в стадо за коровой. Смотрит, под Белянкой фриц сидит, в ведро надаивает, доволен. «Гут молеко, девка». Злость ее взяла. «От детишек, — говорит, — урываешь». А он прижимает ведро к животу, смеется: «Гут молеко!» — «Да! Гут молоко?» Бац носком по дну. Немца всего молоком залила. Потеха!.. Ушла — и не обернулась. А вы говорите…

У деревни Яборково они расстались.

— Ну, спасибо… как тебя звать-то, спаситель?

Мальчик лукаво улыбнулся:

— А вас? Я вас знаю — это вы от нас однажды скрылись…

— Да и я тебя знаю, видел. Ну, о встрече ни гугу! Договорились? Девушке скажи: напрасный риск — еще не храбрость. Бонжур-покеда, друг!..

Из чердачного оконца поглядеть — Должино будто заколдовано. Из избы в избу не ходят. У завалинок на закате не собираются. Пройдут быстро с ведрами, сорвут что надо на огороде — и домой. Девчата попрятались: немцы прохода не дают.

На шоссейке шныряют немецкие машины. Надутые, чванливые офицеры в белых перчатках, в таких высоких фуражках — скворечня уместится. Ходят скопом. Хохочут, дурачатся. Норовят что-нибудь набедокурить, как дурак во хмелю.

К соседке в хлев забрались двое. Валяли дурака, гоготали, стали тащить корову. Издали был виден коровий, кровью налитый глаз. Женщина с ребенком на руках кидалась от одного к другому, упрашивала не уводить кормилицу. Вояки вытащили ножи, принялись размахивать, прыгать. Соседка ухватилась за коровий рог, тогда солдат неожиданно пришел в ярость и ударил женщину по животу сапогом…

Отсюда, с чердака, очень было бы удобно стрелять… «Мм-бац-бац!..» Повалится один… другой. Теперь — гранату. Бросать с опережением… «Мм-бац-бац!» Машина в огне. Крутятся перевернутые колеса. По радио передают: «От Советского информбюро… В селе Д. юный мститель пионер Миша В. уничтожил двух фашистов и подбил гранатой штабную машину». Сидят братишки в землянке, слушают и догадываются: «Ясный факт, это наш Мишка, мамин любимчик».

А вот и сама мама. В белом, как всегда, платочке и белой кофточке. Держит бадейку с картошкой, свободную руку для равновесия откинула. Эй, а это кто?

С мамой стоит мужчина, что-то говорит, склонившись над ней. Хоть козырек надвинут на глаза, но его из сотни можно отличить: болотный знакомец…

Пока добежал — мама опять одна.

— А где этот самый?

Мама удивляется, очень неискренне удивляется:

— Кто?

— Этот человек. С которым ты разговаривала.

— А ты его знаешь?

— Нет.

— Я тоже не знаю. И не интересно знать.

Ладно, все ясно. А как этот дядька умеет исчезать!.. Приходит в село, занятое немцами, — отчаянный!..

Будто два Должино, два села… Одно — на виду, другое скрытое. Листья над водой, листья под водой…

Таня, когда ей невмоготу оставаться наедине со своими мыслями, бежит к Нине Павловне отвести душу.

Пробирается задворками, чтоб не встречать немецкой солдатни.

Дома у Васильевых — один Миша. Что-то мастерит, на Таню и не взглянет. Таня подошла к комоду, в который раз засмотрелась на фотографию в рамке, выпиленной лобзиком. Мальчишки и девчонки. Выпуск Должинской школы-семилетки. Давно ли это все было?.. Выпускной бал продолжался до утра. Потом кто-то предложил пойти по ржи, по любимым стежкам. Подхватили Нину Павловну под руки — и с песнями через все Должино. О чем рассказала им учительница в этот вечер?

В глухой тайге, оказывается, устраивают хижинки такие — ничьи. Одинокий путник найдет в них и кров, и солому, и дрова, чтоб согреться у очага. Перед тем, как вновь собраться в дорогу, сам принесет охапку хвороста — для другого. Каждый должен оставить что-то хорошее. Человек не для себя родится. Он появляется на свет, а для него уж многое приготовлено другим. Он умирает — и все остается людям.

Задумчиво взяла с этажерки книгу, перелистала, поставила на место, тронула струны мандолины, висевшей на гвоздике.

— Не играешь?

— Не до того.

Девушка спросила: заметил ли Миша, что кто-то срывает фашистские газеты и плакаты, — вот смельчак!

«Смельчак»? Миша от этого слова так хватил топором, что едва не попал по пальцу.

— Хорошо, только мало этого, — вздохнула Таня.

Мальчик отложил топор. А что еще можно сделать? В глазах его был такой жадный интерес, что Таня не выдержала, улыбнулась. Улыбка у Тани особенная — ребячливая и лукавая, лицо от улыбки сразу становится красивым.

— Я вот думаю, Мишук: немцы-гады считают, что все их боятся. Что все у них в ногах валяются. Если бы сделать что-нибудь такое… свое написать, что ли?..

— А ты знаешь, что сказал один человек? Напрасный риск — не храбрость…

Глаза у Тани потемнели, лицо погасло.

— Струсил? Я-то думала…

Дело принимало плохой оборот.

— Что ты, «струсил». Не я сказал это — греческий один полководец…

— Напрасный риск!.. Да разве это напрасный риск, Мишук, ты подумай!..

— Так он не про это. А про то, как ты с немцем тогда, помнишь, — «Гут молеко»…

— Греческий полководец…

Вот пристала! Миша подал тетрадку, чернила, проверил, плотно ли прикрыта дверь.

— Ладно тебе… Пишем?

Вскоре на столе лежали листки с печатными лиловыми буквами.

«Урожай прячь, а немцу — кукиш!»

«Парни и девчата! Не ходите на оборонные работы. Фашисты — убийцы ваших отцов и братьев».