Николай Лохматов - Булатов курган

— Убедить надо.

— Не тот человек. Упрется в одну точку — не свернешь.

Совсем близко раздался протяжный переливчатый звук. Какое-то мгновение он дрожал в неподвижном воздухе и оборвался. «Что это?» — насторожился Алешин. Но тут же догадался: гармонист проверял лады. Вот он снова перебрал их ловкими пальцами, точно рассыпал по дороге горсть монет. Гармонь хрипло вздохнула и запела, расплескалась, затосковала. На сердце стало грустно и немного жаль себя, жаль товарища.

— Это Петр, — сообщил Ивин. — Уже успел и трактор привести в порядок, и людей предупредить о субботнике. Вот парень! Может, послушаем? Ох и играет, стервец!..

Алешин прислушался. Голоса взметнулись, завихрились, как водоворот.

— Девчат созывает, — продолжал пояснять парторг. — Посмотрите, сейчас прибегут.

В конце улицы мягко хлопнула калитка. Белая, едва заметная фигурка замелькала в тени деревьев и скрылась. Через минуту в другом конце ей отозвалась вторая калитка. Потом сразу две. А вот и не сосчитать — началась настоящая перекличка калиток. Девушки в светлых платьях перебегали от избы к избе, собирались группами и шли на звуки гармони.

«Они напоминают мотыльков, слетающихся к огню», — подумал Алешин.

А гармонь не унималась, сыпала и сыпала. Ее поддержал высокий, позванивающий девичий голосок. Он даже не запел, а скорее заговорил, будто играя словами:

— Это Надя, дочка бригадира нашего. Огонь девка! Десять классов кончила. В колхозе осталась, — прислушиваясь к песне, рассказывал Ивин. — С Петром у них вроде любовь начинается. До него-то она с докторским сынком дружила, да что-то не поладила. Видать, и с этим поссорились. Ретивые оба, беда… Вот она сейчас и задаст ему перцу…

Девчата одним духом со смехом проговорили:

Петр не обиделся, вдруг затянул баском и неожиданно повел легкую, протяжную, переливающуюся мелодию.

Гармонь поддержал высокий, чистый, как родниковая вода, голос. Подхватила Надя. Сперва голоса звучали раздельно, но были так близки друг от друга, словно шли рядом. Потом они как-то сразу слились, потерялись. Родилась новая, сильная, красивая, как сама молодость, песня. Вширь и вдоль поплыла она, поднималась к мерцанию звезд и, казалось, владела всей округой.

Алешин слушал, и только сейчас он понял, чего ему недоставало долгие годы там, в городе, среди кипы бумаг, решений, постановлений. Ему, потомственному хлеборобу, не хватало настоящей жизни. Вот такой грустной и веселой, какую он только что услышал.

Звучала песня, звучало вокруг. Смолкла песня, и замерло все. Дома, деревья, далекое немое небо, казалось, прислушиваясь, ждали чего-то еще, такого же дивного и неповторимого.

— Вот так всегда, — нарушил молчание Ивин. — Запоет, окаянная девка, и душу разбередит. Ей что!.. А тут все в памяти переберешь, все вспомнишь. Это и хорошо, да не спокойно.

Нахлынувшие чувства мешали Алешину говорить. Ивин понял это и не стал больше докучать ему разговорами, а просто подытожил свою мысль:

— Так вот, Павел Степанович, хорошо и неспокойно. А как это душу очищает!

Колеблясь и всплескивая, как затихающие волны, замерли, растворились в лунном свете голоса и звуки гармошки. Но песня, казалось, не смолкла, она еще звучала, жила в дуновении ветра, в шелесте трав, в трепетании листвы.

Ивин неслышно встал и, точно боясь кого-то вспугнуть, тихонько ушел в сени. За дверью послышался глубокий вздох, шарканье шагов.

Стыл воздух, ночь набирала силу. Тускло белели обрызганные росой изгороди и крыши домов. Трава казалась посеребренной.

«Скоро рассвет, — подумал Алешин. — Он придет по-летнему внезапно, сразу оборвет мглу…»

Упала звезда, словно кто высек длинную искру. Там, где она потухла, Алешин увидел между верхушками тополей голубую, нежную полоску зари.

Это же, очевидно, заметили и девчата. Парами стали расходиться по домам, далеко по деревне разнося гулкие шаги.

А гармонь пела. Когда вдали захлопали калитки, она встала и пошла, но не домой, а за деревню. Повела Надю и Петра туда, где уже маком зацветала заря.

Дул ветерок, сыпались росы, колыхалась остистая рожь. И все это щемило сердце.

Деревня спала тихо, спокойно, ветлы не шелестели листвой. За курганом, словно по ледяной горке, скользила луна. Только где-то во ржи трепетала, звенела песня. Надя и Петр пели в два сильных молодых голоса. И Алешину чудилось, будто сама земля встречала солнце песней.

Изба оказалась запертой.

«Куда это ее носит? — подосадовал Горбылев на жену. — Когда ни приди, все замок». Он отыскал в условленном месте ключ, открыл дверь.

В избе было душно и глухо. В уголках стекол тонкой синеватой паутинкой наплывали сумерки. Горбылев сидел у стола просто так, ни о чем не думая. Он, казалось, забыл и о словах Алешина, и о шумном собрании, и о жене.

С пастбища возвращалось стадо. Пестрый поток заполнил улицу. Запахло поднятой копытами пылью и парным молоком.

Горбылев загнал корову, бросил клок травы возившейся в закутке свинье и, оставив открытой избу, пошел к конторе. На пригорке он остановился. От реки неторопливо шли Марья Ниловна и Кондрат. Они о чем-то спорили, смеялись. Горбылев хотел рвануться к ним, накричать, а может, броситься и с кулаками, но вместо этого круто повернул от конторы и пошел к полю.

Стемнело. Все затихло вокруг: и полевой шум, и птичий гомон. Река потонула в тумане. В такую пору Горбылев любил когда-то пройтись со своей Машей, помечтать вслух о жизни, рассказать о чем-либо сам, послушать ее.

В небе вычастили звезды, зыбким светом озарили лужайку, похрустывающих траву лошадей, густой кустарник у оврага. На пути Горбылева, как привидение, выросла неуклюжая фигура человека в шапке-ушанке, тулупе.

— Кто тут бродит по ночам? — строго прозвучал хрипловатый голос.

«Конюх», — узнал Горбылев и свернул к деревне. Ребров преградил ему дорогу.

— О, Потапыч! Думал, чужой кто. Садись, подымим!..

— Прочь! — скорее прошептал, чем крикнул, Горбылев.

Старик посторонился, долго провожал его недоумевающим взглядом.

Над головой Горбылев увидел Венеру, яркую, трепетную. Другие звезды перед ней тускнели, отдалялись. Эту звезду когда-то Егор и Маша считали своей. По ней они гадали о будущем, при ней встречались за околицей и расставались. Горбылев остановился и погрозил звезде.

— У-у-у, проклятая!..

Горяча себя думами, он и не заметил, как добрался до деревни, зашел в избу.

На столе поблескивал умолкший самовар, стояли стакан и чашка. «Неужели был здесь?» — мысленно спросил себя Горбылев.