Николай Лохматов - Булатов курган

— Не убивайся особо, выручим из беды, — отозвалось несколько голосов.

— Слова бросать — не бревно тесать, — заметил Ребров.

— Нам и это не привыкать.

— Каждый согласится помочь.

— Спасибо на добром слове. Хлопот у каждого своих хватает. — Голос Кондрата звучал негромко. Привычной властности и суховатости в нем не было.

— В обед поможем.

— Можно и спать попозднее ложиться. А из бригадиров не уходи, нужен ты нам.

— Не осилить мне стройки, колготное дело. — Кондрат вспомнил о своих ночных думах, о муравейнике. Ему стало неловко перед этими людьми. Он не находил слов, чтобы им что-то сказать. Его выручил Ребров.

— Пора, Романыч, подкрепиться. Молодая хозяйка ждет. Старуха-то в город уехала.

Надя подала на стол полную сковородку жареной картошки. Душистый пар растекался по избе.

Старик шумно дул в ложку, обжигался.

Кондрат ел нехотя, тайком наблюдая за дочерью. Ему показалось, что лицо ее за ночь побледнело. В глазах затаилась тревога.

— Ты что казанской сиротой прикидываешься? — заметил ей Ребров. — Бери стул, ложка есть…

— Я уже позавтракала.

— То-то! А не обманываешь?

— Нет, правда! — улыбнулась Надя.

— Ну, коли так, неси добавки.

Надя подошла к печке, положила в тарелку молочной пшенной каши, подала на стол. Взгляд ее встретился со взглядом отца, спокойным, ласковым.

— Как же дальше-то, папа? — Голос ее дрогнул.

— Все будет хорошо, дочка. Отстроим новый дом. Заживем на славу…

Надя несмело улыбнулась, отошла к печке, загремела самоварной трубой.

После завтрака Кондрат уехал в город. Вернулся он только на третий день, перед вечером. К пожарищу подкатил на машине, груженной досками, тесом.

— Подарок тебе, — он подал Наде сверток. — Пожарные получил. Да и ссуду выхлопотал. Теперь только поворачивайся.

От домов и деревьев потянулись длинные тени. На нашесте усаживались куры, на ветлах смолкал птичий гомон. Кондрат пожалел, что так быстро кончился день, а он сделал еще очень мало. С топорами в руках подошли пожилые колхозники, Петр привел комсомольцев.

— Учли, Романыч, твое положение, — поторопился с новостями кузнец. — Пока бригадирить не будешь.

— Тоже обрадовал! — проворчал Чернояров. — Бадейкиным заменили. Горбыль настоял. Мол, человек опытный, не подведет.

— Знаем, как не подведет!..

— Ну теперь уже поздно толковать. За дело пора.

— Показывай, какой дом хочешь строить, хозяин?

Кондрат усмехнулся:

— Хозяин… без угла и крыши…

До сенокоса дом подвели под крышу, наскоро отстроили и сарай. Теперь Кондрат работал один. Люди с рассвета уходили на косьбу, домой возвращались затемно, усталые. Самое трудное осталось позади. Кондрат настилал полы, делал рамы. Ему помогала Надя. Заходил сюда и Ребров. Он готовил Доски на потолок, сбивал двери.

Однажды пришел Горбылев.

— А ну, хвались новым жильем. — Голос его звучал примирительно, будто между ними ничего и не было.

Он осмотрел обе половины, хлопал ладонью по стенам, ощупывал наличники.

— Что ж, — заключил он, когда осмотр был закончен. — Это тебе не ерунда на постном масле. Только на что тебе, бобылю, такие хоромы большие?

— У меня дочь — невеста!

Надя опустила глаза, затеребила пальцами стружку.

— Скоро кончать будешь?

— Смотри, печи надо класть, окна стеклить, камней для фундамента под печку нет. Может, дашь машину раза два на карьер съездить?

— Сенокос сейчас, занята. — Черты лица Горбылева заострились.

В голосе его Кондрат уловил упрямые потки, но решил не сдаваться.

— Тогда на денек лошадь придется взять.

Ребров, отложив фуганок, прислушался к разговору. Нахмуренные брови Кондрата и недобрый блеск глаз не ускользнули от его внимания.

— Это еще как сказать, — с достоинством проговорил Горбылев. — Если разрешу — возьмешь, а если нет…

— А почему?

— Что ты для колхоза сделал? Ерунду. А людей от дела сколько отрывал?

— Слово, Потапыч, не воробей, вылетит — не поймаешь, — заметил старик. — Сказать — не бревно тесать.

— Вот именно, — поддержала Надя. — От бревна спина болит, от слова — сердце.

Кондрат отошел к верстаку, взялся за рубанок. Стружки колечками посыпались на пол. Лицо его стало бледным, плечи опустились.

«Понятно. Горбылев хочет, чтобы я ушел, не мешал ему». И снова, как в ночь после пожара, им овладело знакомое чувство. Только теперь Кондрат понял, откуда оно пришло к нему, преследовало его в каждой неудаче. «Уйти? А что скажут люди? Варвара?.. Хватит, я сыт по горло. Пусть повоюют другие».

Кондрат не слышал, о чем говорил Ребров, не заметил, как ушла Надя.

— Нехорошо ты делаешь, Потапыч, — недовольно проворчал Ребров. — У человека беда, а ты…

— Ерунда все. При чем тут я?

— Зря нос дерешь, отобьют. — Старик пошарил спички, закурил. — Со мной тоже такой грех случился.

— Чем тебе было зазнаваться? — ухмыльнулся Горбылев. — Рваными штанами?

— Э-э, брат! Жизнь прожить — не поле перейти… Случилось это со мной еще до войны. О тебе тогда мы и слыхом не слыхали. Был я в то время не то чтоб начальником, а всего-навсего звеньевым, как твоя Ниловна. Работаю себе год, другой, третий… Стараюсь. Если в соседних колхозах в среднем по двести центнеров снимают, то у нас по триста. Они только к тремстам подбираются, а мы уже за четвертую сотню перевалили. И так дошли до шестисот с гектара. Тут, знаешь, говорить да писать о нашем звене стали. Портрет мой в газете напечатали.

Ребров сощурил глаз, что-то припоминая. Горбылев закурил, искоса взглянул на Земнова. Склонясь над верстаком, он водил по доске фуганком, устилал пол стружками. Лицо его не выражало ни согласия, ни протеста, ни удивления. Оно будто окаменело. Глаза тоже окаменели, потеряли живой блеск.

— Ну да, — спохватился старик. — Писать нам стали с разных концов: так, мол, и так, поделитесь опытом. Мы, известное дело, помогали тем, кто отставал от нас, а сами учились у тех, кто впереди шел. А женщины какие у меня в звене были — золото! — Он вздохнул, прикрыл глаза.

— А потом? — довольно ухмыльнулся Егор Потапович.

— Потом пошли неприятности. Послали меня на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Мне бы радоваться да еще больше стараться, а я вот так же, как ты, стал зазнайством прибаливать. Помню, в тот день, когда провожали меня в Москву, я на радостях хватил лишний стакан. Мало того, решил еще речь произнести. Сам понимаешь, что может сказать человек, изрядно выпивший. «Товарищи, — говорю, — таких, как Игнат Ребров, в стране раз-два и обчелся. Их, — говорю, — сама Москва знает…» Возле вагона народ столпился, земляки смеются. Старуха моя со стыда залилась краской. А мне казалось, что народ одобряет мои слова, а жена нагордиться не может знаменитым мужем. Когда публика немного притихла, я возьми да брякни: «Имейте в виду, из Москвы не поездом, а на премиальном легковике прикачу. Если такого, — говорю, — не будет, наплюйте в глаза».