Григорий Луч - И мы солдаты...

— Павел! — обратился он к Пашке, словно ко взрослому. — Ты постарше, посильнее, опять же пионер. Доверяю тебе стадо, а завтра правление найдет другого пастуха. Идет?

Пашка аж побледнел от гордости и волнения. А дядя Микола крепко пожал ему руку и нам всем тоже. Никогда еще взрослые не подавали нам, малышам, руки, а тут сам дядя Микола… Мы даже растерялись и испугались немножко. Да, видимо, война — это действительно что-то страшное и серьезное.

Тетя Христина медленно побрела к деревне, а дядя Микола все стоял, не уходил. Смотрел на озеро, лес, потом сказал нам:

— Ну, так хорошо пасите стадо, надеюсь на вас!

— Не беспокойтесь! — хором закричали ребята.

Ушел дядя Микола, а мы все молчаливо сидели у табора. Какое уж тут веселье!

— Мой отец, может, тоже повестку получил! — вдруг сказал Петя. — Уедет и не попрощаешься! Я побегу.

— И я…

— И я…

— И я…

— А как же стадо? — вспомнил кто-то.

— Пашке же поручили, вот пусть он и пасет.

— Разве одному справиться?

Пашка говорит спокойно, уверенно:

— Идите, идите, я без вас обойдусь.

Надо же! За несколько минут так изменился человек!

— А ты, Петя, побудь со мной, ты же не маленький, — остановил он Петьку, но Петька хнычет, размазывая слезы:

— А если отца без меня заберут?

Пашка махнул рукой.

Все убежали, только пятки засверкали. Остались мы втроем — Пашка, Лешка и я.

— А наш учитель тоже, наверное, уйдет на войну, — вдруг сказал Лешка.

— Конечно, уйдет, все взрослые мужики уйдут.

— Вот хорошо-то будет!

— Это почему же?

— Учителей не будет, и в школу ходить незачем!

— Мне хочется учиться! — говорю я. — А ты, выходит, неучем останешься?

Пашка вдруг разозлился и накинулся на Лешку:

— Сматывайся отсюда, болтун, надоело твои глупости слушать! Постыдился бы в такой день! Дурак и есть дурак.

Лешка замолчал, сгорбился виновато. И правда, дурак, о чем мечтает!

Мы молчим, прислушиваемся: из деревни ветер доносит слова старинной, я ее еще от бабушки слышал, солдатской песни:

…Откуда не возьмись набежали тяжелые темные тучи, закрыли солнце, и сразу стало холодно и зябко.

Мы прижались друг к другу. Я к Пашке, Лешка ко мне. Так-то теплее, вместе.

Народу в нашей избе — не протолкнешься. Почти вся деревня собралась. Каждый день приносят повестки, мужиков в деревне почти не осталось. Сегодня мы провожаем на фронт отца. Мама, грустная, бледная от волнения, ставит на стол домашнее пиво, обносит тех, кто не уместился за столом. Разговоры теперь только о войне, о злодеяниях фашистов — никого не жалеют гады, ни стариков, ни детей. Женщины жмутся к стене, молчаливые, подавленные. Мы, ребята, крутимся в избе, то и дело нарываясь на толчки и подзатыльники взрослых. Старенький дед Юлдусь вовсю старается развеять тяжелое настроение за столом. Обычно он хоть кого насмешит своими россказнями. Все самые смешные и несуразные истории в деревне обязательно случаются с дедом Юлдусем.

Но на этот раз даже Юлдусь никого не рассмешил.

Я хочу пробраться поближе к отцу и натыкаюсь на маму.

— Не путайся ты под ногами! — говорит она раздраженно. — Залезай вон на печь!

Я нехотя лезу на печь. А тут, оказывается, совсем и не плохо — все видно и слышно, хотя изба и гудит, как растревоженный улей. Старший брат, видимо, сообразил это и забирается ко мне. Он уже совсем большой — ему четырнадцать. Сверху нам видно отца, и он на нас посматривает, улыбается, правда, улыбка у него невеселая. Слышу: рядом брат засопел, глаза трет кулаком, отворачивается от меня. Хотел я его подразнить, да нет — еще стукнет сгоряча.

Наконец, скамейки задвигались, все встали, вышли из-за стола. Отец поднялся последним. В руках у него расшитые платки, на плече полотенце. Это — подарки. Обычай у нас такой — дарить полотенца и платки — на счастье! Полотенца красивые, с узорами. Дядя Муся растянул гармошку, заиграл что-то грустное, запел. И все стали подпевать ему. А мама и сестры отца — наши тетки заплакали. Брат рядом тоже хлюпает, да и у меня глаза защипало. Но вообще-то я никогда не плакал — не умел. И всегда этим гордился, вот я какой — никто моих слез не видел. А сейчас того гляди разревусь.

Брат спрыгнул с печки, я за ним. К отцу не протолкнешься — все его окружили, двинулись к двери. Наверное, сейчас усядутся в тарантас и с песнями по деревне!

Но получилось совсем не так. Вышли все со двора и гурьбой направились к околице. Мужчины с отцом, а женщины сзади, с мамой. Почти у каждой в руках чайник с пивом. Мы с братом идем рядом с лошадью, запряженной в тарантас.

Над старой ивой вьются грачи:

— Грачи мы, грачи!

Вот хвастуны! Подождите, я вам задам!

Нет, наверное, на дереве гнезда, которое бы я не разорил. Вот они меня и дразнят. Я было остановился, но мама как почувствовала, что я затеял недоброе, оглянулась, закричала:

— Ты что, сдурел? Даже сейчас озорничаешь? Отец на фронт уходит, а ты о чем думаешь? Ой-ой-ой! — заголосила она. — И на кого ты меня оставляешь с этими сорванцами! Как я с ними управлюсь!

Женщины подхватили маму под руки, стали ее успокаивать. Мне было очень стыдно. Я бросился к маме.

— Не плачь, вот увидишь, папа фашистов разобьет и домой вернется! И я поумнею за это время!

Мама силится улыбнуться сквозь слезы:

— Совсем ты у меня несмышленыш! Господи, что же будет с нами?

— Ты, сноха, не убивайся уж так-то! — говорят женщины. — Почитай в каждой семье кормильца провожают. Все мы с ребятами на руках остаемся! Несмышленыш-то твой дело говорит. Разобьют фашистов мужики и вернутся домой!

Мама перестает плакать, вытирает рукавом глаза, даже улыбается. Вот, оказывается, какие слова успокаивают взрослых!

…У околицы все остановились. Дед Максим, уважаемый в деревне человек, вынул из кармана яйцо и протянул его отцу:

— А ну, бросай его, Васюк!

Отец размахнулся изо всей силы и закинул яйцо далеко-далеко.

— Ну-ка, сынок, — командует Максим, — принеси, если цело, не разбилось.

Я побежал, только голые пятки засверкали, за мной вся ребятня.

На вспаханном поле, в пыли, я нашел яйцо. Целое!

Бросился обратно, бегу, кричу, показываю свою находку.

Дед Максим усмехается, все довольны, хлопают отца по плечу.

— Ну, Вася, вернешься с войны целым и невридимым! Яйцо-то не разбилось!

Не люблю прощаний! Так тяжело на душе делается! Мама опять как каменная, только глаза блестят от слез, прижалась к отцу, не отпускает. Женщины с трудом оторвали ее, опять стали успокаивать. Папа обнял брата, меня, сказал ласково:

— Ну, надеюсь на вас, ребята. Маму слушайтесь, помогайте ей, растите, умнейте, меня не забывайте!

Тут уж брат не выдержал, заревел, не стесняясь.