Дмитрий Вишневский - Рассказы о большом мире

Я не хочу, чтобы она говорила мне о том, что хочет ребёнка. У меня есть дети. Я регулярно с ними общаюсь.

Я не хочу, чтобы моё одиночество стало и её одиночеством.

Я не хочу лишаться общения с другими женщинами на основании того, что у меня уже есть одна.

И я не хочу наблюдать, как она из прекрасной нимфы, что шептала ночью и утром моё имя, превратится в склочную, мелочную бабёнку с внешностью аля моя бывшая тёща.

Я уже был женат. Спасибо, добавки не нужно. Наелся.

Да, наверное, со стороны, эти розы и фрукты – благодарность. Но ею они будут восприняты как удар поддых.

Она просто не поймёт. Мало кто из них понимает.

Что это не благодарность за секс и не оплата счёта за поцелуи, не попытка откупиться и не желание загладить свою вину.

Просто это единственное, что я могу сделать в ответ на искреннюю нежность и мимолётный уют.

Единственное, что позволяет мне оставаться собой, общаясь с ними.

Единственное, что я делаю просто так. Не для чего-то, а действительно просто так.

Женские слёзы

Женские слёзы – оружие почище многих.

Всегда в сердце.

И теряешься и неуютно и проще разозлиться, чем чувствовать беспомощность.

Но обнимаешь дрожащие плечи, если позволяют, если не ты причина этих слёз и мысленно умоляешь о том, чтобы всё это прекратилось как можно скорее.

- Ёлки-палки, малышка, ну заканчивай реветь, ну серьёзно. Ну уволили, ну и что? Да пошли они все в передницу, пускай теперь новую сотрудницу ищут, такую же классную, как ты…

- Уже, – всхлипывает.

- Да и наплевать. Зато можно теперь с неделю как минимум всласть отдохнуть! Выспишься, сурок мой маленький.

Улыбается и ревёт. Не, ну просто абзац какой-то. Только дети и женщины, наверное, так умеют.

- А хочешь, завтра поедем в лес? Устроим пикник. Англицкий такой, с сэндвичами. А?

Пожимает плечами и улыбается. И слёзы текут, главное.

- Ну, можем поехать в зоопарк, посмотрим на бегемота. Ты давно видела бегемота?

- Перестань. Что ты как с ребёнком-то?

- А ты и есть Как Ребёнок. Отчества не помню, а вот фамилию и имя точно правильно назвал.

Снова улыбается.

- Как? Неблагозвучная фамилия. Анекдот такой есть.

Знаю я этот анекдот. Боян тот ещё.

- Серьёзно? Расскажи.

- Ну, приходит мужик к врачу и говорит, – «Моя фамилия Пук». А врач ему: – «Как?». –«Не Как, а Пук».

Улыбаюсь. Не из-за анекдота конечно, а потому что плакать перестала.

- Ну, это не про тебя. Ты-то Как. Это вопрос, если что.

Хохочет.

- Сам ты тытокак.

- Ну так что, поедем бегемотов изучать, госпожа зоолог?

- А это такой специальный зоопарк, только с бегемотами? Там нет никого больше?

- Угу, – говорю. – Спальня называется. Я твой бегемот.

- Не похож. Ты не толстенький.

- Ты ж меня не кормишь, с чего мне толстеть.

Хохочет.

- Ну ты и нахал! Разувайся уже, на кухне тебя ужин ждёт.

- Так бы и сразу. А то «уволили меня»… А я может по уши рад, что тебя уволили.

- Это почему это?

- Да заколебался ревновать тебя к твоему начальнику.

Снова хохочет. У неё настроение меняется каждые пять минут.

- Проходи уже, ревнивец.

- Можно да? А то я могу и здесь постоять, если что. Мало ли, может у тебя не все ещё любовники покинули шкафы.

- Не говори ерунды. Я кроме тебя никому не нужна.

Уходит на кухню, последние два слова доносятся уже оттуда. И всхлипывает снова. Да ёш твою медь…

Грязь

Последняя стадия заката. Солнце уже ушло за горизонт, лишь там, где оно спряталось, виднеется ещё розово-серая полоска. Впрочем, она тоже скоро станет тёмно-синей, а затем и вовсе почернеет.

За спиной довольно длинная кирпичная многоэтажка, скрывающая железнодорожную станцию, вперёд уходит жалкое подобие дороги – накатанная грузовиками двухполосная колея в слякотной глинистой грязи. Справа и чуть впереди темнеет длинное, стоящее боком к дороге, пятиэтажное здание. Стройка, брошенная на финальном этапе. Панельный дом, в котором пока что никто не живёт. За ним, через пару сотен метров ещё один такой же, тёмный, похожий на чёрное пятно. Ещё дальше, навскидку в километре-полуторах, виднеются светящиеся окна в заселенной новостройке. Словно маленькая мозаика из квадратных световых пятен. В эту новостройку и упирается дорога, но по пути к ней есть ещё и поворот налево. А слева пустыри, кучи мусора, грязь и редкие деревья, большинство из них даже не видно во тьме.

Как тут вообще можно жить? Кругом, куда ни глянь, атмосфера всеобщего запустения, заброшенности, безмолвия. Здесь всё мертво. Только шум ветра нарушает эту тишину, да еле слышный отдалённый гул позади.

Закуриваю.

Единственный работающий фонарь на всей дороге, прямо перед поворотом налево, бросает на него светло-коричневые лучи.

Впереди, метрах в десяти, чёрным силуэтом семенит какой-то мужичок, маленький и сутулый, напоминающий советского инженера семидесятых годов. Мятый плащ, место которому на свалке, неопрятная широкополая шляпа, портфель в правой руке. Судя по его постоянным оглядкам, он жутко боится. Неудивительно, впрочем.

Идём вперёд, к фонарю.

Грязь чавкает под ногами, здесь можно не заботиться об обуви, обойти эту грязь негде. По краям ещё хуже, там ноги и вовсе утопают в мокрой глине. Но лужи я переступаю.

Моя жена ходила здесь пять дней в неделю. Дважды в день. Работала как раз за той многоэтажкой вдали.

Они выходят слева из темноты ночного пустыря, словно тени. Есть в них что-то хищное, именно так они и держатся. Со спокойной уверенностью охотников. В желтовато-коричневом свете фонаря видны их жестокие, ухмыляющиеся лица. У тех, что по краям они видны лучше, потому что у того, что по центру выбитый глаз прикрыт повязкой, рот платком, а на брови надвинута кепка.

При виде их мужичок в плаще шарахается, чем вызывает улыбки на лицах крайних.

В воздухе пахнет его страхом, но куда сильнее несёт их циничным паскудством.

Они выходят на дорогу, в самую грязь по центру. У дороги слева, метрах в двадцати от фонаря, заметна деревянная лавочка. Зачем она здесь? Уже не первый раз её вижу и никак не могу взять в толк.

Словно читая мои мысли, тот, что в кепке, отходит к ней, усаживается, костлявыми пальцами опуская платок. И тут я понимаю, что это не платок, а воротник свитера. Впрочем, разве это важно сейчас?

Мужичок в плаще оглядывается по сторонам. Бросает на меня полный мольбы взгляд, но, вероятно, мой внешний вид не вызывает у него чувства безопасности и он снова озирается в поисках хоть какой-то поддержки.

Я-то точно знаю, что её не последует.

Мужику в плаще просто приказывают остановиться, что он и делает, словно не понимая, что может хотя бы попытаться бежать. Такой безропотный, жалкий и напуганный. Жертва.

Подхожу ближе, смотрю вперёд, на далёкий дом, чернеющий впереди, с маленькими светящимися окнами, из которых разве что в бинокль видно, как одни чёрные точки иногда забивают до смерти другие в коричневатом свете одинокого фонаря.