Шираб-Сэнгэ Бадлуев - Счастья тебе, Сыдылма!

Даже лета они не дождались — в самое трудное для скотоводов время, когда кончается заготовленное сено, Борис объявил матери о женитьбе. Растерялась она — подождать бы месяц-другой, — но все же решила зарезать на шаруусу [37] Шарууса — свадебное угощение из мяса. единственную собственную овцу, взяла взаймы денег и купила ящик водки. Пир был не богатый, но веселый.

С тех пор Жибзыма уже не выезжала пасти овец, сидела в юрте, готовила обед, встречала молодых горячим чаем. Достала из сундука залежавшиеся сандаловые четки, те, что и сейчас из рук не выпускает, молилась за счастье новой семьи, за рождение внука-наследника.

Она старалась уберечь их от несчастий и раздоров, не поучала, когда они были вместе, но по-своему определяла роли мужа и жены в семье. Оставшись наедине с сыном, тихо говорила ему: «Бог есть. Хоть и не веришь ты, а все равно — не говори про бога худого слова. Он ведь всемогущ: кто врет или крадет — все видит, за все грехи наказывает. Когда через Хангильскую гору едешь, остановись у табиса [38] Табис — место жертвоприношений на перевалах. , оставь хоть какую жертву. Если нет ничего с собой — пуговицу оторви, положи. Все живое на земле — от бога: не трогай живое, не убивай — грех. Жену люби, но слова бабьего не слушай: кто по указке жены живет — не увидит счастья». Борис слушал из вежливости, делал вид, что слушает, потому что знал все эти наставления с малых лет, наизусть уже знал.

А невестку она наставляла еще тише, совсем чуть слышно: «Счастье женщины не у отцовского очага, а у мужниного. Я как вышла замуж за Дугара, так и забыла все, здесь растворилась. Ты пришла следом за мной, Балма. Женское имя не остается на свете, умирает. Сына родить — наследника рода — вот и весь удел женщины. И больше не надо. Такая доля досталась нам от бога. Великий Будда сам не родился из женской утробы, а с неба спустился». Поначалу эти наставления показались молодой женщине смешными и странными, но она не стала возражать, чтоб не обидеть старушку, а потом привыкла пропускать мимо ушей. Но скоро тоже знала их наизусть.

Борис и Балма не обращали внимания на эти однообразные поучения, а между собою даже потешались, пересчитывая по пальцам все пункты материнских заветов. Но сами они не замечали, как постепенно, исподволь созревал в молодой семье насаждаемый матерью культ мужчины. Тем более что он был подготовлен всей прошлой жизнью, он витал в воздухе, которым столько лет дышали их предки в Белой степи.

Через год после свадьбы родилась у них дочка. Жибзыма не выпускала ее из рук, ласкала и называла «серебряной внучкой», а сама ждала мальчика — «золотого внука». «А теперь будет у нас братик. Вот и волосики на голове по кругу движения солнца растут, старая примета — верная примета. Вместе учиться поедут — в Москву, или в Ленинград, или еще куда — далеко».

С тех пор двадцать лет прошло, а «золотого внука» в юрте Дугаровых не появилось. А девочка, которая должна была вместе с братишкой ехать учиться в большой город, окончила восемь классов и одна отправилась в Иркутск, в медицинское училище.

Жибзыма, как и прежде, очень любит свою внучку, знает сроки всех экзаменов ее и молит бога, чтобы сдала она благополучно. И когда та самолетом улетает после каникул — тоже молит бога спасти от случайностей. И сыну своему за неделю до срока начинает напоминать, что пора деньги посылать.

И все-таки нет покоя оттого, что не останется на земле фамилии Дугаровых, выйдет внучка замуж за чужого человека — и все, засохнут корни дугаровского дерева. Она даже такое придумала: пусть бы внучка родила до выхода замуж, оставила бы его у родителей — и был бы он Дугаров. Она даже при ней принималась бранить тех девушек, что соглашаются на аборт, называла их детоубийцами и великими грешницами, а то, что они ребенка без мужа заимели, в этом, говорила, никакого греха нет.

Был бы «золотой внучек» в юрте — и счастлива была бы Жибзыма, умерла бы спокойно. А так — ничего нет вечного на земле. «Я умру, сын и невестка умрут, внучка уйдет в чужую семью — зарастет травою место нашей юрты». И видела она — во сне ли, наяву — сама не знала: расползалась кошма дугаровской юрты, рваными клочьями падала на землю, в пыль рассыпалась утварь и обстановка, и вот уже ветер разносил по степи эту пыль, рассеивал, превращал в ничто. Видела она однажды, еще в детстве, мертвое место от одной юрты — умерли ее хозяева от оспы, и обходили люди стороною эту страшную стоянку.

Просыпалась старуха после такого жуткого сна, принималась за свои четки и шептала заученные слова молитвы: «Ом-маани-пад-мэй-хум». Она не понимала смысла этих тибетских слов, но твердила их снова и снова, и молитва отвлекала ее от страшных дум.

— Если переберу доншуур-маани, как учили святые сыны желтой веры, — не только сорокалетняя невестка принесет наследника сына, но и горный камень расплавится, слепой станет зрячим, — шептала она и еще усерднее перебирала шарики и снова молилась и просила — уже по-бурятски, но не произнося слов вслух, — богиню детей и материнства Сагаан-Дара-Эхэ подарить ей внука.

Доншуур-маани — десять миллионов шариков. Чтобы перебрать их по одному, человеку не хватит всей его жизни. Но ведь Жибзыма не знала этого, да и не могла сосчитать до такой огромной цифры. Забывала она каждый день, сколько перебрала вчера, но возлагала надежды на справедливость божью: «Сам сосчитает, ведь он же видит, как неустанно прошу я счастья моей семье».

Спит Жибзыма, спит и во сне мечтает о «золотом внуке». Спит и не знает, что клятва, данная ею на могиле мужа, сейчас, именно в эти минуты превращается в пустой звук…

Она проснулась за полночь. Отлежала руку и проснулась. Дождь барабанит по крыше юрты, монотонно шумит сотнями, тысячами капель. С трудом перевернулась на другой бок, повозилась немного под меховым одеялом, совсем уже укрыться с головой хотела, да прислушалась: сын и невестка разговаривают. Не как обычно ласково шепчутся, а резко и все злее, заглушая шум дождя. Насторожилась Жибзыма, левое ухо, что лучше слышало, из-под одеяла высунула.

Это Балма говорит:

— Так это ты все двадцать лет по чужим кроватям шатался? Все двадцать лет ночлег себе удобный подыскивал?

— Не говори глупости, Балма, — это сын говорит, оправдывается. — С кем не бывает? Один раз только и случилось. Неужели ты понять не можешь?

— Не обо мне речь. О дочери своей ты подумал? Чтоб ей в нос тыкали, что отец ее за грязным подолом таскается? Вот приедет — как ей глаза на люди показать? А мать? Я знаю, она скажет — нечистая сила попутала. Может, еще в дацан отправится грехи твои замаливать.

Дождь сильнее припустил. Хуже стало слышно, только отрывочные слова и долетали до старушки. «Выходит, он с какой-то женщиной спутался? В отца пошел. Тот тоже неделями пропадал. Да уж если попадалась на пути какая-нибудь красотка — не проезжал мимо. Я только никогда не расспрашивала, где был да у кого ночевал. Показал бы он мне, как у мужчин про его мужские дела выпытывать. Это нынешние всюду нос суют, все знать хотят. Охо-хо-хо, мужчина он и есть мужчина, что захочет, то и сделает. И время найдет и место — разве уследишь? Ну, что ж поделать — переночевал где-то, обратно не вернешь. На то он и мужчина».