Шираб-Сэнгэ Бадлуев - Счастья тебе, Сыдылма!

— В такую-то жарищу с утра не евши… Так уж нельзя прискакать на полчаса, пообедать, а потом опять к овцам — ничего с ними не сделается! Не-ет, это она назло Борису — хочет, чтобы сын мой в кастрюльке ей прямо на пастбище горячий суп возил. А еще лучше — чтобы с нею вместе целый день овец пас. Другие мужчины пасут — ну и пусть себе пасут на здоровье — это их дело. А тут еще бригадир вмешивается. Упрекает: ты на жену всю работу свалил, а сам гуляешь, по степи на мотоцикле мотаешься. А тебе какое дело? Не твой мотоцикл, не твоя жена. Овцы пасутся? Пасутся. Присмотрены, ухожены, а кто из них — муж ли, жена этим занимается — не все ли равно колхозу? Оно, конечно, мотоцикл этот — прямо несчастье какое-то. Не было его — Борис дома больше сидел, за овцами смотрел, с женою ладил. Работу пополам — обоим легче. Надо приструнить его. Да и невестку тоже — пусть на обед вовремя является. Ох-хо-хо, глаз да глаз за ними нужен. Помру — кто научит, кто подскажет…

Старушке тоскливо, конечно, одной в пустой юрте посреди голой степи целый день сидеть. И смотрит Жибзыма с утра до вечера из распахнутой двери на волю вольную, ждет своих детей, а и сама — как дитя. Бубнит под нос вечные жалобы на сына, на невестку, ворчит на бригадира да на председателя — на весь белый свет.

А только увидит вдалеке кого-нибудь из них — заулыбается, суетливо встанет, опираясь на свою бамбуковую тросточку, оставшуюся от двоюродного брата — ламы, и выйдет из юрты встречать. И как ни торопится она, а пока сделает несколько шагов, сын или невестка уже тут, уже подходят к дверям, уже — в который раз — просят не мучить себя, не встречать их за порогом юрты. И Жибзыма забывает про заготовленное нравоучение и снова суетливо, а все так же медленно, идет в юрту за сыном или невесткой и расспрашивает:

— Сильно проголодались? Не замерзли? С овцами ничего не случилось?

И, выслушав ответ — каждый раз один и тот же, — успокаивается, снимает унты, аккуратно ставит их у кровати и с трудом, как дитя малое, взобравшись на постель (два матраца да еще толстая кошма сверху), погружается в глубокий сон, едва голова прикоснется к подушке.

А в этот день Жибзыма так и не дождалась — ни сына, уехавшего в райцентр на мотоцикле, ни невестки с пастбища — и в нарушение своих правил заснула до их возвращения. Может быть, причиной тому густые темные тучи, что появились на чистом горизонте и быстро расползлись по небу, или просто утомилось ее старое тело, сдала Жибзыма, не выстояла своей привычной вахты.

А пока спит она, расскажу я вам коротко ее трудную жизнь.

Жибзыма считает, что исполнила уже долг женщины, родившейся на этой солнечной земле, но виновата перед богами за то, что не исполнила долг мужчины, долг, который пал на ее плечи после ранней смерти мужа Дугара.

Она вышла замуж семнадцати лет. Через год родила сына, но он вскоре умер. Потом опять сын — и опять не жилец на белом свете. Каждый год появлялся ребенок, но и месяца не успевал прожить: плакал несколько суток беспрерывно, обессиливал и умирал. Потом уже пробовали сразу, только родился, отдавать ребенка соседям своим «в дети», чтобы обмануть нечистую силу, — не помогало. Ламы читали молитвы и били в хэнгэрэг [29] Хэнгэрэг — ритуальный барабан. — умоляли помочь всемогущего Будду; шаманы кричали и прыгали — просили у тридцати трех тэнгэри [30] Тэнгэри — духи, обитатели небес. жизни ее детям — все напрасно. После того как Жибзыма и Дугар положили у подножья Черной Горки — постоянного кладбища улусных бурят — двенадцать маленьких гробиков, решили они взять ребенка «в дети», чтобы оставить после себя наследника. Но никто не решился отдать им своего сына: хоть и сочувствовали бездетным, но боялись юрты, где ороолон-дьявол душит детей.

Дугар, как и подобало мужчине в те времена, почти не помогал жене по хозяйству. Женщина сама таскала воду, колола дрова, смотрела за скотом, кожи выделывала, шила одежду. Мужчина только сено скоту заготавливал на зиму, а это — два месяца работы в году. Дугар в последний перед родами жены месяц жил дома, а в остальное время — карты, скачки, молебны, свадьбы, сурхарбаны [31] Сурхарбан — состязание по стрельбе из лука. . Бывало, в погоне за развлечениями добирался он и до самых отдаленных улусов за Ага-рекой и Ононом. Тоскливо было сидеть ему в пустой безголосой юрте, вот и носился по Белой степи, объезжая друзей, а где встреча — там и арха [32] Арха — молочная водка. .

Редко возвращался он домой, да и то всегда пьяный в дымину. Но Жибзыма никогда не упрекала его: пусть развеет свое горе, в юрте сидеть — легче не будет. Однажды Дугар проиграл в карты коня с седлом и приплелся домой пешком — она и тогда ни словом его не попрекнула.

Женщина не должна вмешиваться в мужские дела — таков древний закон бурятских степей. Правда, жизнь есть жизнь, и отношения в семьях по-разному складывались. Бывало, что и женщина командовала в семье, но не задевала «достоинства мужа», не умаляла его «превосходства, ниспосланного всевышним», но исподтишка подсказывала. Были и мужья, что страстно любили и уважали своих жен, без совета с ними шагу не делали, но советовались они, конечно же, без посторонних и даже без родителей.

Но было немало таких правил, которые все женщины соблюдали строго и неукоснительно: обращаться на «вы» к мужу, как и ко всем старшим; не пересекать дорогу мужчине; первой встретить подъезжающего гостя и обязательно надеть головной убор; привязать его коня к сэргэ [33] Сэргэ — столб для привязывания лошадей. и пригласить в юрту; не ступать ногой на хоймор — северную от очага сторону юрты…

Так из года в год медленно катилась жизнь. А потом и до Агинских степей весть дошла, что белый царь с трона сошел. Началась в Забайкалье гражданская война. Буряты-кочевники боялись ружейных выстрелов, бежали от войны, от смерти, от вражды, им не понятной. И Дугар с Жибзымой, как все, — юрту свою погрузили на телегу, скарб собрали и перекочевали на новое место — верст за тридцать. Приехали, а тамошние скотоводы тоже с места снялись, откочевали еще дальше куда-то.

На просторах Белой степи ни белых, ни красных не видно было — бои шли больше вдоль железной дороги. Стали тогда съезжаться кочевые улусники в селенья — до сотни юрт и больше. Так и кочевали целыми «войлочными селениями» — с летних пастбищ на осенние, с осенних — на зимние.

В «большевистском году» (кочевые буряты не знали христианского летосчисления, а называли года по значительным событиям) и в «войлочном селении» появились свои большевики. Дугар подружился с одним из них, взял свое ружье-кремневку и пустился вместе с партизанами в погоню за белыми. До самой маньчжурской границы доскакал, только так ни одного белого злодея и в глаза не видел — те еще быстрее улепетывали.