Шираб-Сэнгэ Бадлуев - Счастья тебе, Сыдылма!

Решила она злую шутку с нами сыграть. Пустила слух, что мы женимся, и всех хуторян обошла, вроде как от нас с приглашением на свадьбу. Ну, ладно. Гости и привалили. Дулма ко мне: «Иван, грит, гости пришли, человек двадцать, к нам на свадьбу. Приглашали, дескать». Вот те на! Что делать?! Пошли мы, поговорили. Смеются все, Жалму поносят. Ну, люди добрые с добром пришли — угостить надо. Закололи барашка. Сварила его Дулма. Пирок небольшой устроили. Гости сидят сытые, довольные — хоть и выдуманный, а все праздник получился. Уж не помню, как его звать-величать, старичок один, щупленький такой, речь сказал: «А чего, грит, вам и на самом деле не обжениться? Клевета не должна сбивать с ног человека». — «Да, да, — все в один голос, — ты, Дулма, не сомневайся. Это мало, что наши бурятки не выходили еще за русских. Будешь первой в Улаан-Ганге». — «Говорят, Христос и Будда родными братьями были. Так что они против не будут». Ну и потеха пошла! «Все равно, говорят, скоро все бурятки выйдут за русских, а русские девки — за бурят».

Старичок тот ко мне: «Ну, что, Иван, скажешь?» Я смотрю на Дулму: чего, дескать, отвечать-то? А она обратно улыбается, вроде бы говорит мне: «Поступай как знаешь. Твое дело». Ну, что тут было! «Чего теряться, среди нас живешь, так и делай по-нашему», — кричит один. Другой: «Барашка дарю!» И разное там: «Две чашки из корней хайлаасы!» — «Доху отдам. Хоть и не новую, да чем богат!» А одна: «У меня, грит, нет ничего для подарка. Получу за трудодни — стол вам куплю».

Может, это меня больше всего за душу взяло. А старик повеселел и, по вашему обычаю, уже свадебное напутствие говорить начал. Да складно так: «Пусть, грит, у вас будет полная юрта детей! Пусть у вас будет полная стайка скота! Пусть вам приносит каждый день новое счастье! Пусть вам приносит каждая ночь покой! Пусть вам бог даст сто лет жизни!»

Ну, конечно, веселились, пели, разговоры разговаривали. Правда, все они считали, что поженили нас, а я все-таки ушел в свою юрту. Месяц еще жили мы врозь. Ходили только друг к дружке, ну там заработанное вместе. Она у меня убирала, я дрова колол на две семьи. Привыкали, значит. Шабганса пару раз поднимала на Дулму палку, наговаривала на нее всем встречным-поперечным, да только уж не в ее это было силах, развести нас. В одно утро уложила свой скарб — чашку там, ложку, барахлишко кой-какое, божка своего на шею нацепила и съехала от дочки.

Сколько-то месяцев ходила по селам, сказывали, нашла старичка какого-то да и отъехала к слепому ламе, что за Яблоновым хребтом жил. Чтоб удалил из сердца дочери нечисть, которую мангут — это я, значит, — занес. А потом дошла весть, что простыла она в дороге и захворала. Ну, мы коня запрягли, доху взяли — поехали за ней вместе. Ладно. Только переступили мы порог — у родичей она каких-то приютилась, — как подняла она вопль: «Не буду помирать у мангута! Лучше в голой степи подохнуть!» Уцепилась за кровать, будто мы ее силком волочь будем. «Уходи!» И по-бурятски там какое-то проклятье: «Не хочу видеть вашего прихода! Не хочу видеть вашего ухода!» Так, что ли? Ну, уговаривали мы ее и вместе и по отдельности. Ни в какую! Уехали ни с чем.

Зима прошла. Тут новость на всю Улаан-Гангу — затяжелела Дулма. Это в сорок-то лет. До шабгансы, конечно, тоже дошло. Она уж перемогла хворость, на поправку дело пошло. Говорили, изменилась шабганса к дочери, радовалась за нее. Раньше говорила, что, дескать, за грехи она бесплодная, а теперь-то что ж? Грех вроде еще больше, что за мангута замуж пошла, а тут тебе и божья благодать. Значит, это и не грех вовсе. Если здраво-то рассудить. О дочери с того дня она только по-доброму говорила, а обо мне — ничего, значит. Ни хорошего, ни дурного. Ну, дело понятное — худого обо мне вроде нечего сказать, ну, а доброго — как же так в раз, когда она на меня одни помои до того лила. Весь колхоз слышал. Поехали мы за ней вдругорядь. Не ругается. Впервой я ее такую видел — старуха, как старуха, как все бурятки в ее годах. Долго думала — ехать, не ехать. Однако на своем еще постоять решила: «Не поеду, однако, грит. Пока тут побуду. Люди родные, добрые».

Через сколько-то дней говорят нам: шабганса совсем собой не владеет, день и ночь несуразицу несет — словом, умом тронулась. Что делать? Порешили назавтра обратно за ней ехать, а тут наутро ее сродственник, у кого жила она, привозит: «Забирайте, грит, никакого сладу с нею нету. Конечно, чего с человеком не бывает, а ну как сорвется да побежит да беды наделает. За ней теперь глаз да глаз нужен».

Оно и вправду, старушка плела совсем уж несусветное, ни конца ни начала. Про муки свои говорила, про то, как была батрачкой у кулаков, про сродственников своего мужа, какую она от них обиду терпела, да о смерти его от оспы. Да еще про то, что Дулма не мужнина дочь, а от ламы одного, с которым она путалась. Полную свою жизнь выложила, только вперемешку все. Правду, нет ли — не знаю. И все с бранью, с поминаньем богов бурятских — не разбери — пойми. То вроде ясно говорит, то вдруг такое понесет — заслушаешься. А потом несколько дней спала почти без просыпу. И гасла вся, таяла прямо.

Дулму к себе совсем не подпускала. «Я, грит, больше не жилец на этом свете. Мое смрадное дыхание может навредить новому жильцу, что сидит у тебя в утробе. Я ухожу и не должна мешать его приходу». Что тут поделаешь?

Я бригадиру говорю: «Не было у вас плотника какое-то время — ферма не развалилась. Как хочешь, а пока работать не могу, за старухой надо смотреть». Почесал он затылок да и говорит, недовольно так: «Ладно, какой ни есть, а все человек. Валяй покуда». Вот так месяц без малого я и ходил за нею. А она все ламу увидеть хотела, да только ламы не сыскали, а за фелшаром Дулма ездила, верно.

Совсем худо ей стало перед рассветом. То сомлеет, то ничего — в себя приходит. Шибко мучалась. Взял я ее на руки, как ребенка малого, в одеяло завернутого. Держу, укачиваю, может, легче будет. Тут ей вроде как полегчало, открыла глаза, говорит: «Грешна я перед тобою. Бог меня накажет на том свете. А ты не поминай лихом. Будь счастлив. Все будьте счастливы». И обратно сомлела, совсем глаза закрыла, задышала хрипло…

На этом заканчивается первый рассказ Ивана Петровича. Поговорили мы с ним еще о других делах, об узких брюках, об индивидуальной корове колхозников, о болтливых руководителях.

Разговор наш продолжался и утром за завтраком. Чуть не прозевали автобус. Мы вышли на степную дорогу, а старик все продолжал свой рассказ. Из-за того бугра, откуда я ожидал появления Жалсаба с сахаром, показался пегий от пыли автобус. Мы распрощались.

— Будьте счастливы, Петрович! Будете гостить у сына, приходите к нам. Сейчас приеду, обязательно приглашу тетю Дулму.

Мы обнялись. Я еле успел вскочить в отходящий автобус. Старик махал мне рукой. Он стоял на просторе степи Улаан-Ганга как древний, вросший в землю камень.